Сначала горожане не поняли, что их отпускают, потом стали переглядываться, кто-то принялся нелепо хихикать, кто-то воздевал руки к небу, кто-то повалился на колени и стал целовать землю. Мужчины прижимали к себе женщин и детей, и все вместе кричали что-то свое. Потом, разумеется, историки напишут, что они со слезами радости на глазах благодарили меня, что целовали мне руки. Да полно! Они только что были ограблены, жены и дочери многих подверглись прошлым днем поруганию, дома их ждали голые стены, и если они не успели припрятать горсть монет или муку, то не представляли, чем будут питаться вечером. Конечно же нашлись такие, кто кричал мне славу на ломаном греческом, и падал ниц, и в самом деле пытался целовать руки. Эти рассчитывали на подачки из добычи, перепродажу награбленного, доход от лупанаров и таверн. Впрочем, как я понял вскоре, каким-то образом в городе, несмотря на грабеж, сохранились и зерно, и деньги, и вскоре на улицах жизнь закипела как прежде, будто падение города было не более чем страшным кошмаром, о котором жители быстро позабыли.

Ремесленники [67] не получили свободы. Я велел расписать их по мастерским и поставить над ними надсмотрщиков, пообещав им свободу в будущем — после победы Рима. Что ж, я сдержал свое слово, и спустя шесть лет они в самом деле получили статус свободных — после того как Ганнибал был разгромлен.

Уверен, что без взятия Нового Карфагена не было бы и окончательной победы Рима в войне.

Но подозреваю, подробности осады и чудесного штурма будут отодвинуты на задний план историей юной заложницы, которую легионеры привели мне в подарок.

Притащили ее в виде весьма неказистом. — в одной серой домашней тунике, да и та была порвана на одном плече. Девушка придерживала ткань ладонью, когда ее ввели во двор дворца Гасдрубала, где я расположился со своим штабом. Ее волосы были растрепаны, а на руке выше локтя начинал наливаться темной кровью синяк — один из легионеров грубо схватил ее за руку. Ее вели двое, и она шла, нельзя сказать, чтобы безропотно, но оглядываясь исподлобья по сторонам, ожидая, что в любой момент солдаты могут накинуться на нее. Судя по всему, по дороге она отчаянно упиралась — одна сандалетка ее потерялась в пути, ступня кровоточила, а на второй обувке были почти полностью оторваны ремешки. Сейчас она, видимо, ужасно устала и просто шла, лишь порой и как бы для виду упираясь. За нею бежала какая-то старуха — на первый взгляд лет шестидесяти или даже больше. И когда девушку поставили передо мной, старуха кинулась на пол, обвила щиколотки красавицы и так замерла, будто окаменела. А что гостья моя была красавицей — это можно был разглядеть сразу, несмотря на серую разорванную тунику и взлохмаченные волосы. Высокая — гораздо выше римских женщин, тонкая в талии, округлая в бедрах, одна грудь ее была почти полностью обнажена, и я видел сквозь прореху в ткани ту восхитительную белизну, которая заставляет голову мужчины кружиться. Стройная шея, гордая посадка головы. Черты лица ее были изумительны — самый изысканный греческий скульптор не смог бы выточить такой изящный нос, такие надменные и одновременно чувственные губы, нижняя — правильно очерченный ломтик круга, верхняя — причудливый изгиб алой волны. Глаза — полные чарующей глубины и таящие в этой глубине яростные огоньки гнева. Ее густые черные волосы были когда-то уложены двумя круглыми валиками вкруг ушей, но теперь распустились широкой волной, спутанной красными и белыми лентами от погибшей прически.

— Мы нашли тебе подарок, император! — орали солдаты наперебой. Многие из них были пьяны, хотя и не слишком — дело было еще до обеда.

— Никто из нас ее не тронул. Никто. Вот только Тит схватил ее за руку, так она его цапнула что твоя тигрица.

— Во, глянь, как укусила! — показывал всем руку молодой нагловатый легионер. Два кровавых полукружья на предплечье говорили о том, что у девчонки острые зубы.

Я уселся в свое курульное кресло, которое мне полагалось по рангу. Если честно, я использовал его для целей весьма прозаических — уже два часа помощники квестора записывали на папирусные свитки перечень всего принесенного солдатами — дорогие ткани, деньги, драгоценности, — все особо ценное теперь приносили сюда, во двор. Я велел квестору и его людям пользоваться папирусом. Потому как в такой кутерьме легко было затереть воск и написать цифры по-новому. Несмотря на страшные кары за воровство, соблазн положить несколько золотых в кошелек столь велик, что руки сами по себе хватают золото. Только серебра и золота мы нашли в городе на шестьсот талантов. Не говоря уже о зерне, кораблях (их было семьдесят) и прочем снаряжении.

На площади оставалась добыча попроще — медная посуда, одежда, оружие. В этой суматохе и суете мне, если честно, было не до Венериных услад. Да и вид у меня был совсем не героический — простая туника, стянутая ремнем, перевязь с мечом, обычный военный плащ, а не палудаментум командующего. Разве что обувь была мне по рангу — высокие башмаки командующего, весьма поизносившиеся в походе. Но едва я увидел эту девушку…

Если честно сейчас, спустя много лет, я все еще испытывал сладостное сожаление что отказался в тот день от столь щедрого дара моих солдат.

— Где вы ее нашли? — обратился я к командиру отряда.

— В доме, где держали заложников.

— Разве я не велел взять этот дом под охрану и никого не трогать внутри? — спросил я строго.

— Император, так мы и не трогали. Только вот Тит углядел эту красотку и не смог совладать. Говорит, вот истинный подарок нашему любимому Сципиону. А никто из нас не трогал ее, ни-ни.

— Как звать тебя, красавица? — спросил я девушку.

Я знал, что любая женщина в этом городе готова была лечь в постель со мной, хотя бы потому, что после этого ни один солдат не стал бы претендовать на ее ласки — в такие дни женщины предпочитают принадлежать одному, нежели оказаться добычей целой центурии. И хотя, отправляя солдат на штурм, я призывал их не творить насилие над жителями в домах, и говорил, что портовом городе найдутся сотни женщин, готовых за мелкую монету доставить им радость, я-то понимал, что мало кто из них внял моим словам.

Она выпрямилась и глянула на меня гордо, будто была здесь царицей, а я — жалким просителем у ее ног.

— Я — дочь вождя.

Более она ничего не сказала, но смотрела, не опуская глаз. С каждым мгновением она нравилась мне все больше и больше. Если бы я не был женат, если бы она не была пленницей, если бы… Брать ее в конкубины я сразу счел невозможным.

Тем временем старуха, что недвижно лежала, обнимая ее ноги, зашевелилась, встала на колени и заговорила на греческом. Скорее всего, она и была гречанкой, рабыней, которую привезли сюда много лет назад. Как я теперь разглядел, старухой она еще не стала — годами немногим за сорок, крепкая, сильная и наверняка могла дать отпор какому-нибудь дерзкому парню, если бы тот попытался полезть к ее госпоже. Она говорила о том, что отец этой юной красавицы сговорил ее за кого-то из местных вождей, и Магон даже обещал ее отпустить, если ему пришлют младшего братишку девушки в заложники.

Весть о женихе кольнула мое сердце иглой ревности. Я сам не ожидал, насколько сильно.

— И где же жених? Он в городе? — мне показалось, что голос мой против воли изменился.

Старуха замотала головой: нет.

— И тебе нравится твой жених? — обратился я к девушке.

Она помедлила и кивнула.

— Ну, так пусть пошлют за ним, чтобы приехал и забрал свою нареченную.

Девушка изумленно распахнула глаза. По здешнему обычаю я должен был вернуть ее отцу. И тот бы стал ею снова торговать и оставлять в залог. Она была драгоценностью и одновременно вещью. Пусть уж лучше выйдет замуж, если этот парень ей мил.