Мама ушла в родительскую комнату одеваться. Мы остались вдвоем с отцом.

– Джек, - отец опустил руки, - что-нибудь случилось?

Я пожал плечами.

– Джек, - отец поморщился и сглотнул, - может, нам попросить для тебя в Комиссии квартиру? Тебе тяжело с нами?

– Мне, - я вдруг понял, что сейчас разревусь, - тяжело со всеми...

Мама вышла из комнаты, запахивая халат:

– Что будем есть?
– она затянула пояс халата.

– Мне все равно, - тускло сказал отец.

– Мне тоже.

– И мне, - разозлилась мама, - ну вас всех. Будете жрать яичницу.

Она ушла на кухню, зажгла газ.

Я уселся на стул и тихо сказал отцу:

– Если бы не эта зеленая гадина, у нас во всех домах были бы не вот эти допотопные газовые горелки...

Мама разбила яйца, вылила их на сковородку. Сковородка зашипела, зашкворчала.

– Конечно, - продолжал я, - когда вся планета только и занята тем, чтобы придумать такое, чтобы в хавальник жабе впихнуть, чтобы та живых людей не жрала, - тут не до человеческих кухонь.

– Джек, ты хлеб в распределителе взял?

– Нет, - огрызнулся я, - не взял.

– Пойди и возьми.

– Не пойду.

Отец поднялся:

– Я схожу.

– Что такое?
– мама выключила горелку, выглянула из кухни.
– Не понимаю, просто не понимаю... Он не выполняет простейших, элементарнейших обязанностей... Ты уроки сделал?

– Нет. Мне 18 лет - и мне надоело делать уроки. Я хочу жить, а не учиться.

Мама всплеснула руками:

– Ба, ба, какой пафос! Я вот до сих пор учусь, живу и учусь, а этот...

– На повара...

Мама покраснела:

– Да... ну что я могу сказать: дурак и хам...

Она вернулась на кухню.

Папа ушел за хлебом.

Я лег на диван и стал смотреть в стенку, в обои.

Я следил за узором обоев, и мне, как в детстве, стало казаться, что из волнистых обойных узоров складываются смешные и страшные рожи, расплюснутые и вытянутые, вытянутые и расплюснутые.

Пальцем я провел по стене. Закрыл глаза.

Я снова увидел Мэлори.

Папа вернулся с хлебом. Мама позвала:

– Идите ужинать.

Я вошел в комнату. На столе шипела яичница из шести яиц с беконом; кроме того, в глубокой глиняной миске лежали грудой пупырчатые небольшого размера твердые огурчики, ломти свежайшего хлеба, квашеная капуста, спирт в запотевшем графинчике и кроваво-красная наливка в фигурной, искусно выдутой бутылке, изображающей дракончика, стоящего на задних лапах.

Мама разделила аппетитно скворчащую, будто беседующую с кем-то на непонятном языке яичницу на три части, брякнула мне на тарелку мою долю, спросила:

– Ты руки-то мыл?

Я промолчал.

– Понятно...Дженнаро, наливай. Ребенку - наливку, нам - спирт...

– Мне тоже...

– Нет, милый, ты и без спирта... плюешься... Разливай. "Не задерживай движенье", - моряку кричит.

– Ты, - я смотрел на то, как папа разливает сначала спирт, потом вино, - спирт из лаборатории принесла?

Мама подняла свою рюмку:

– А как же! С зеленого дракона хоть спирта литр! За дракошу!

Я оглянулся. Глаз дракона, чуть выпуклый, квадратный, серый, похожий на экран неработающего телевизора, висел в углу квартиры, мирно и безразлично.

Малозначащая деталь городского быта - экран, привинченный на стыке стен и потолка.

Мама аппетитно хрумтела огурчиком, вилкой зачерпывала длинно порубленную капусту.

– Не оглядывайся, - усмехнулась она, - ушей у него нет. Были, да потом - отказались. Дракоша нервничает - люди зря гибнут. Всем нехорошо.

– Понятно, - я все еще смотрел в серый экран.

– Ты ешь лучше, понятно ему... Видали, пониматель какой, - мама уцепила вилкой белый кусок яичницы и отправила его в рот.

Папа ел молча, подбирал хлебушком остатки.

– Погодите, - сказал я, - погодите, я тоже дра-дра поприветствую... чтобы понервничал... старичок. Не все дракоше масленица - будет и постный день, такой поговорки у вас нет?

Мама не успела ответить, я вскочил на стул, высунул язык: "Ээ!", потом повернулся к глазу спиной, стянул штаны и показал дракону зад: "Кушай, приятного аппетита!"

Мама сорвалась с места:

– Джек, уймись, прекрати, Джек!

Она грохнулась на пол на колени перед драконовым багровеющим глазом.