Астрид делила комнату с женщиной лет тридцати пяти, обладательницей сухого прокуренного голоса и заостренных скул. Высокая, тощая, со вздернутым носом, она была похожа на большую летучую мышь. Будучи еще молодой и даже немного красивой, она привлекала к себе слишком много внимания, но не своей внешностью, а отвратительным поведением. Все, что Астрид о ней знала, – это то, что соседку звали Селима и она сидела на игле восемь лет. К ней раз в неделю наведывалась измученная престарелая мать и приносила ей подачки в виде сладостей, которые прежде тщательно проверялись работниками центра. Селима на этих встречах держалась крайне грубо. По-хамски разговаривала с матерью, хотя подачку брала с нахальным удовольствием. Несколько раз она сказала Астрид, что только родная мать могла упрятать дочь в этакую гуманную тюрьму. Не будет лишним отметить, что Селима ненавидела этот центр и всех, кто в нем находится, в том числе и свою новую соседку. Астрид этому была даже рада, ибо любое общение было для нее поганым занятием. Все, что от Астрид требовалось, – это дежурить два раза в неделю в комнате и не трогать личные вещи соседки. Не такая уж и высокая плата за спокойствие по вечерам. В этом месяце Селима несколько раз попадала на замечания. То ей суп нарочно не долили, то кашу пересолили. То в комнате сыро, то в туалете дует. Однажды она даже устроила целый спектакль под названием «А можно я посру без лакеев?» Любо и дорого было смотреть на то, как эти терпеливые и смиренные служители «Исхода» пытаются с ней нормально поговорить. Так сказать, пресечь с любовью Божьей. Селима же поддавалась не сразу. Все эти запреты, слежки, правила, ограничения бесили ее, и она становилась неуправляемой. То нарочно громко смеялась во время службы, то неистово рыдала во время обеда. А иногда вскакивала с места и кричала как безумная, глядя на высившийся на алтаре крест.

– По образу и подобию Твоему, значит, мы сотворены? – ржала она, как больная кобыла. – Сюда смотри, ты, гребаный создатель! Может быть, ты тоже конченый наркоман? А то что же детей такими уродами создаешь? Руки откуда? Тоже мне творец мироздания!

Тут же срывались с места служители «Исхода» и выводили ее прочь.

– Да чего вы ко мне привязались?! – не унималась она, истерично ругаясь. – Убери свои руки, корова! Куда вы меня ведете?! Нет, я хочу тут остаться. Хочу послушать этого гнусного проповедника. Что там он еще скажет? Чего вы так всполошились? Что мне сделает ваш Бог? Накажет? Да ладно! Хуже он мне все равно уже не сделает. Все дерьмо этого мира он размазал по моей голове. Что еще он может мне сделать? Что мне сделает ваш Бог? Отвали от меня, ты, сволочь. Руки прочь! А ты чего прицепилась, жаба надувная? Руки, я сказала!..

Астрид же, напротив, вела себя тихо, стараясь оставаться незамеченной. Этим и вызывала симпатию со стороны начальства и других работников. Из добрых побуждений к ней частенько подходил главный пастор «Исхода» и несколько волонтеров для беседы. Не поднимая на них своего пустого взгляда, Астрид безапелляционно тормозила их, прося не приближаться. В остальном же она вела себя смирно. За ее адекватное поведение к ней относились терпимо и уважительно. К ней редко наведывались с вопросами и пожеланиями. Никто не решался к ней приблизиться больше чем на метр. В особенности же представители сильного пола стали держаться от нее подальше, так как заметили, что именно от них Астрид становится будто каменной. Ей позволили тихо выстрадать переломный месяц, пока абстинентный синдром медленно покинул ее иссушенное тело. Но она подозревала, что все равно рано или поздно ее, также как и всех, вызовут на беседу. Такие уж тут порядки.

В то сырое утро Астрид по обыкновению сидела на влажной лавочке, подстелив по себя обрывок нейлоновой ткани, которую она сняла со сломанного зонта, безжалостно выброшенного Селимой. Дождя еще не было, но набухшие серые тучи угнетающе нависли над городом, готовые вот-вот пролиться на жителей мелким моросящим дождем. Ветер слегка подвывал, покачивая лишь верхушки облысевших тополей. Пронизывающий холод пробирался сквозь тонкие подошвы изношенных сапог, подмораживая кончики пальцев Астрид. Этот холод был именно пронизывающим. Тонкой струйкой он пробирался сквозь тонкую ткань, сквозь крупные швы на сапогах. И как от прикосновения ледяной тряпкой к только что проснувшемуся телу, заставлял вздрагивать и морщиться от противного ощущения. Но Астрид, привыкшая жить на улице, сидела на влажной скамье, глядя на коричневую землю, утрамбованную дождями. Только что съеденный завтрак медленно переваривался в ее желудке, и тепло изнутри разливалось по ее телу. О чем она думала? Что ей виделось в этой грязной лужайке, на которую она глядела, не отрывая глаз? Ее глубокие голубые глаза, лишенные жизни и огня, устремлялись куда-то в пустоту. Едва прикасаясь к коричневым боронам земли, ее взгляд скользил в невидимую даль, за горизонтом которого она могла видеть всю свою жизнь, как на огромном голубом экране. Какие чувства при этом могла испытывать такая женщина? Что же вообще испытывают люди, находящиеся на самом дне жизни, на самом дне социального положения, на самом дне дна? Какими вопросами задается такой человек, как Астрид, и задается ли она вообще вопросами? А может быть, она действительно уже мертва? Ее глаза не выдавали никаких эмоций. Эти голубые, возможно, когда-то такие прекрасные глаза были лишены всяких чувств. И если бы можно было заглянуть в пустые глазницы иссохшего скелета, тогда можно было бы увидеть ту же пустоту, что и в этих еще физически живых глазах.

После завтрака до десяти часов было минут тридцать, чтобы каждый мог заняться своими делами. Астрид каждый день проводила время на этой скамье в одной и той же позе. В это утро она так же сидела, засунув руки в глубокие карманы темно-зеленого пуховика. Со стороны зала богослужения доносилось бренчание струн, степенное завывание бас-гитары и отрывистые бряцания по клавишам. Снова там репетируют песни о Боге. А Селима, как всегда, издевательски ржет над чем-то. Астрид же предпочитала коротать каждый перерыв между служениями именно на этой скамье и всегда в одинаковой позе. Прошло около десяти минут ее глубокого бессмысленного молчания, как вдруг неожиданно она услышала рядом с собой знакомый голос:

– Привет.

Астрид медленно повернула голову. Перед ней стояла Таня. Светло-коричневая дубленка мягко подчеркивала линии ее стройного тела. Ярко-красная шапка, как головка мака в пустом поле, зарябила в глазах Астрид. Взглянув на Таню, Астрид ничего не ответила и так же медленно отвела от нее взор, устремив его на привычную картину.

– Тебя хочет видеть пастор Мария. Она сказала, чтобы ты пришла сейчас, – стараясь звучать официально, проговорила Татьяна и, немного помолчав, добавила: – Иди за мной.

Не дожидаясь ответа, Таня повернулась и зашагала по узкой, присыпанной мелкой галькой дорожке. Когда Татьяна отдалилась от нее шагов на пятьдесят, Астрид не спеша встала, подняла с лавочки нейлоновую ткань, встряхнула, скомкала и сунула ее в пустой карман пуховика. С полминуты Астрид еще потопталась на месте, а потом засеменила вслед за Таней.

ГЛАВА

5

– Садись, Астрид, – мягко пригласила ее женщина лет пятидесяти.

Таня проводила Астрид за порог, закрыла за ней дверь и удалилась. Астрид все еще стояла у порога, медленно осматривая кабинет. Маленькая комната с высокими стеллажами вдоль стен, заполненными книгами в твердых и мягких переплетах. Просторный стол, занимавший большую часть помещения. На столе в посеребренной резной рамке красовалась фотография, на которой была изображена обычная счастливая или просто умело наигранная счастливая семья из мужа, жены и взрослого сына. Вот все, что Астрид увидела. В детали обстановки вдаваться она не собиралась. Она по своему обыкновению медленно подошла к столу и села напротив женщины.

– Меня зовут Мария. Я женский пастор и библейский консультант, – дружелюбно представилась женщина.

Ее теплые медово-карие глаза смотрели сквозь линзы очков в тонкой оправе с полным доверием и абсолютным дружелюбием. Это была полная, невысокого роста женщина с окрашенными в светло-русый цвет волосами, остриженными коротко. Аккуратно выщипанные тонкие брови, незатейливый макияж, чистые, коротко остриженные ногти, скромная одежда, отсутствие вычурности и всякой вульгарности во внешнем виде и голосе были ее визитной карточкой и давали о ней представление гораздо больше всяких слов. Но в то же время сквозь всю эту аккуратность и внешнюю мягкость от нее веяло некой твердостью, решительностью и даже сухостью. Астрид уже была наслышана об этой женщине. В прошлом Мария была заядлой наркоманкой. Она бросила свою семью и пристрастилась к наркотикам, когда ей было двадцать пять лет. Не от каких-либо проблем и жизненных трудностей, а просто потому, что ей так захотелось. Просто потому, что, однажды попробовав, она решила, что ничего в этом ужасного нет. Она начала с малых доз, вполне убежденная, что в любой момент сможет остановиться. Ну а потом все завязалось по протоптанному сценарию, который может вам пересказать любой наркоман. Ее муж сам воспитывал сына и хранил ей верность, несмотря на то что надежды на ее возращение в нормальную жизнь не было. Мария слонялась по улицам как беспризорница и выносила из дома все, что сама когда-то тщательно выбирала вместе с мужем. Три долгих года она просидела на игле, проваливаясь в забвение все глубже и глубже, пока однажды не застала своего маленького сына с инсулиновым шприцем. Он, как и все дети, решил просто повторить мамино поведение. Он набрал обычную воду в кране, повязал свою руку выше локтя поясом от кухонного фартука и стал похлопывать по своему нежному предплечью маленькой белой ладошкой. Увидев это, Мария в бешенстве избила своего сынишку, пригрозив, чтобы он больше никогда этого не делал. Малыш раскричался от обиды и, уткнувшись в мамино колено, долго и неистово плакал. «Все говорят, что ты падшая женщина! Ты наркоманка! – ревел малыш. – Что ты всегда была такой и будешь. Все мне это говорят!»