— Джен — твоя бывшая? — спросила Лори, и я понял, что она хочет знать больше.

— Да. Мы познакомились с ней в лагере, «Юнайтед», когда нам было лет по двенадцать. Мы долго дружили, а потом «встречались» дистанционно, пока я жил в Генераторном, а затем был заточен в интернате. Жили вместе почти четыре года, пока я учился в академии. Расстались, когда нам было по двадцать два. Так что в общей сложности эти отношения продлились почти десять лет.

— Из-за чего вы расстались?

Я припомнил события 2083-го и ощутил оттенок стыда за свой идиотский поступок. Стыд, впрочем, уже очень притупился по прошествии двенадцать лет, за которые моя карма отяготилась куда более серьезными вещами. Так что объяснил я это спокойно:

— У меня тогда был непростой период. Я был не в себе из-за новостей об убийстве моих родителей евразийцами. Однажды я набухался и изменил ей. Фрагменты всего этого были засняты на камеру и попали в Интернет. Началось выяснение отношений, в процессе которого я узнал, что она мне тоже изменяла со своим однокурсником — как впоследствии оказалось, ее будущим мужем. И мы разъехались буквально за один день. Не потому, что рассорились или не могли простить друг друга. Причина, конечно, лежала глубже. В какой-то момент мы просто перестали быть близки. Так иногда бывает с ранними влюбленностями — люди меняются, отдаляются друг от друга, и им не остается ничего, кроме как держаться за прошлое, за привычку, или сделать над собой усилие и порвать по-живому. К счастью, по прошествии времени мы всё друг другу простили, и сейчас у нас хорошие отношения.

— Это здорово, — кивнула Лори, и ее лицо омрачила тень: — Не думаю, что у меня так когда-то будет с Эдвардом.

Я заметил, как с этими словами она начала перебирать пальцами, прокручивая, видимо, картинку на сетчаточном дисплее. Я подумал, что Грант, наверное, не раз пытался связаться с ней на протяжении этих дней. А может, ей и самой не безразлично, что сейчас с ним — ведь один из вице-президентов «Дженераль», представитель энергетического гиганта в Австралии, после сегодняшнего заявления Протектора, скорее всего, станет объектом внимания спецслужб.

— Ты рассталась с ним два дня назад. Поверь, чувства очень сильно меняются со временем.

— Наверное стоит поверить человеку, у которого были отношения длиной в 10 лет.

— У тебя, как я понимаю, подобного не было?

— Я слышала, это не самый удачный ход — рассказывать мужчине о своих бывших.

— Я не настаиваю. Но ты можешь быть спокойна — это никак не повлияет на мое к тебе отношение.

Лаура некоторое время подумала, прежде чем заговорить.

— Даже не знаю. Если ты про Эми, то с ней все было сложно. Я воспринимала ее как близкую подругу, а наши с ней заигрывания казались мне забавой. Я была легкомысленным подростком, со свойственным многим подросткам эгоцентризмом, и не замечала, что для Эми все иначе. Она в юности была замкнутой и ранимой — следствие воспитания матерью-одиночкой, которая страдала биполярным расстройством психики. Из-за своего довольно шипастого характера ей было трудно сходиться с новыми людьми, но она очень крепко привязывалась к тем немногим, перед кем не боялась раскрыться. В тот момент ее жизни я была едва ли не единственным близким ей человеком. Но я не дорожила этими чувствами так, как они заслуживали. С энтузиазмом рассуждала перед ней о грядущем поступлении в вуз и своем отъезде в Европу, не замечая, как ее ранит, что я так легко воспринимаю перспективу нашей разлуки. Сейчас я понимаю, что в ее глазах это было настоящее предательство.

Подумав еще немного, она продолжила:

— За 9 лет в Палермо и Сент-Этьене у меня было несколько романов, но они не продлились долго. Был один молодой преподаватель в академии, его звали Пьер, с которым нас охватила настоящая страсть. Но эти отношения были словно созданы для того, чтобы причинять боль. Мало того, что правила академии строго запрещали близость преподавателей со студентками, так он был еще и женат — на женщине, которая четыре года назад попала в автокатастрофу и с тех пор находилась в коме с крайне низкими шансами на выздоровление. Это была его бывшая коллега, которую в академии все знали и любили. Все кафедры делали пожертвования на ее лечение, вспоминали о ней на всех официальных мероприятиях.

— Да уж. Непростая ситуация, — признал я, хмыкнул.

— Я не винила Пьера в том, что он делал. Он — очень хороший человек. Он искренне любил свою жену, никогда прежде не изменял ей, очень тяжело переживал случившееся с ней. Но прошло больше трех лет, как она находилась в вегетативном состоянии, и врачи давали крайне мало шансов, что оно когда-нибудь прервется. Вокруг всегда полно моралистов, считающих, что в таких ситуациях человек должен проявлять стойкость, самоотверженность. Но неизвестно, как поступили бы они сами, окажись на его месте. Когда я встретила его, он был на грани депрессии, много пил — одинокий, потерянный, несчастный. Он очень нуждался в поддержке. В настоящем, живом человеческом тепле.

— Я не думаю, что кто-то из вас достоин осуждения, — сказал я.

— Но всё-таки тень его жены всегда довлела над нами. Кроме минут, когда наша страсть затмевала всё остальное, нас обоих не покидало ощущение, что мы делаем нечто ужасно неправильное и кощунственное. Больше того, мы прекрасно понимали, что если бы об этом хоть кто-то узнал и настучал бы — мы оба с позором вылетели бы из академии. Не знаю как насчет меня, но он точно не пережил бы этого. В таком состоянии мы провели практически весь третий курс. Я так сильно старалась скрыть от всех свои похождения, что специально не общалась ни с кем из студентов, не бывала в кампусе, не ходила на какие-либо совместные мероприятия и вечеринки — из-за этого все считали меня либо нелюдимой занудой, либо пафосной сучкой, которая считает, что простые ребята не достойны ее внимания. Летом мы спрятались две недели в одном укромном уголке в Антарктике, вдали от всех — убежали от всего мира, но не от самих себя. А затем наступил новый учебный год, и все началось сначала. В какой-то момент я призналась себе, что наши душевные терзания по поводу того, что мы делаем, и паранойя, которой мы страдаем из-за желания скрыть наши отношения от всего мира, настолько сильно отравляют их, что в них просто нет смысла. И тогда я решила это прекратить, хоть Пьер этого и не желал. До самого выпуска из академии я избегала его, хоть он и не раз пытался вернуть все обратно. Убеждала себя, что так лучше и для него. А позже думала, что, может быть, причинила ему еще больше страданий, чем если бы вообще никогда с ним не сближалась.

— Сложно предвидеть все последствия своих поступков.

— М-да, — вздохнула она. — Ну а дальше… дальше ты знаешь. С Эдвардом мы были знакомы с детства, но ухаживать за мной он начал меньше 2 лет назад. Поначалу это удивило меня. Я знала его как типичного эгоиста, который стремился постоянно подтверждать свою альфа-самцовость все новыми и новыми трофеями, которые переставали быть ему интересны сразу же после того, как попадают в его коллекцию. Я дала ему понять, что мне не интересна роль очередного трофея, а на серьезные отношения он вряд ли способен. Но он был убедителен, доказывая, что изменился. Был настойчив, тверд, был готов ждать, не боялся давать серьезные обещания. Применил талант, который так помогал ему в сфере бизнеса — убедил моего папу, что у них есть общие интересы, очаровал мою маман своей харизмой, и таким образом сделал их своими лоббистами. Я долгое время не велась на это. Но в какой-то момент его настойчивая обходительность, полная широких романтичных жестов, начала мне льстить. Я задумалась о том, что, может быть, он по-настоящему любит меня, и я должна дать ему шанс.