Насколько мне позволяло зрение, я мог видеть двух людей в темных костюмах: один старше, другой младше. На их лицах виднелась невидимая печать принадлежности к аппарату спецслужб. Ни один не представился. Младший прошелся по палате, рассматривая ее интерьер. Остановился у окна. Старший — пододвинул стульчик поближе к моей кровати и склонил надо мной свое лицо.

— Вы слышите меня Сандерс? Понимаете, что я говорю? — вкрадчиво обратился ко мне он.

Я вспомнил, как когда-то очень похожие люди уже являлись ко мне в больницу. Это было почти пять лет назад. Но я до сих пор помнил их фамилии. Абэ, Аффенбах, Челли, и, конечно же, Паоло Торричелли. Этот был не одним из них. Но своими манерами он был на них похож.

Смотрел он меня въедливо, изучающе — без тени сострадания, которое, казалось бы, приличествует проявлять к раненым. Я глядел в ответ, с трудом заставляя себя разлепить веки. Мой мозг все еще работал недостаточно активно, чтобы догадаться о цели прихода этих визитеров. Но они не заставили меня гадать.

— Сандерс, я знаю, что вы понимаете меня, — сказал старший из сотрудников. — Согласно медицинским данным, ваше состояние стабилизировалось. Мы этому очень рады. Однако пришли мы не для того, чтобы принести вам гостинцы. Надеюсь, вы не будете на нас за это в обиде. «Грей Айленд ко» инвестировала в ваше восстановление более семи миллионов фунтов — значительно больше той суммы, на которую вы застрахованы. Уверен, что эта помощь вам полезнее, чем связка мандарин.

Я в ответ лишь промычал что-то неопределенное.

— Так позвольте же нам перейти к делу. Вы пробыли без сознания длительное время, и сейчас, должно быть, дезориентированы. В таком состоянии некоторая растерянность простительна даже человеку вашей профессии. Поэтому мы хотели бы на всякий случай напомнить вам, что вы всё ещё связаны вашими контрактными обязательствами. Ваш контракт юридически продолжает свое действие до окончания его срока — 15 августа 2094 года, за исключением случаев, когда он расторгается досрочно по решению нанимателя. После завершения реабилитационного курса вы предстанете перед медицинской комиссией, которая примет решение о списании.

Даже в моем нынешнем состоянии мне не нравилось слово «списание». Этот термин хорошо подходил по отношению к отстрелянным гильзам или рваной униформе, но как-то совсем не вязался с живым человеком.

Критически осмотрев контуры моего изувеченного тела, посетитель добавил:

— В вашей ситуации это, конечно, формальность. Но она юридически необходима. Лишь после этого контракт может быть расторгнут. Но даже и тогда продолжат действовать обязательства, касающиеся конфиденциальности. Не говоря уже о вашем долге хранить государственную тайну, режим которой в равной степени распространяется и на персонал частных компаний, работающих по госзаказам.

— И… что? — прошептал я хрипло.

Парочка многозначительно переглянулась, после чего старший из сотрудников придвинулся еще ближе ко мне, наклонился и начал вкрадчиво шептать о главном:

— Вы — не просто наемник, Сандерс. Вы — участник большого количества тайных операций. Даже факт их проведения, не говоря уже о конкретных деталях, не является достоянием общественности. И не должен стать им ни через десять, ни через пятьдесят лет. В вашей памяти — полно информации, которая являет собой военную тайну. А в госпитале работает гражданский персонал, не имеющий к ней допуска. Так что вы каждую минуту должны помнить об обязательствах, которые вы приняли на себя в вопросе неразглашения информации — раздел пятый контракта, и приложение три к нему. Вы хорошо понимаете, о чем я толкую?

Все время, пока он монотонно бубнил и сверлил меня своими поросячьими глазками, я ощущал, как сквозь телесную немощь начинает пробиваться поток внутренней энергии. Картины, которые я видел незадолго до своей несостоявшейся гибели, предстали передо мной словно наяву. И я прошептал сквозь зубы:

— Кажется… понимаю…

— Это отрадно, — обрадовался он.

— Что… в новостях… не рассказали… как вы травили… людей… как… тараканов?

Выдавить из себя столько слов стоило мне немалых усилий. Но они возымели свое действие. Младший из сотрудников при моих словах начал ерзать на месте и опасливо смотреть на дверь палаты, будто боялся, что какое-то из моих кощунственных слов просочится на свет Божий. Выдержка старшего оказалась лучше.

Он буравил меня взглядом долгое время, прежде чем процедить:

— Я не расслышал, что вы сказали. Возможно, у вас горячка. Но я хочу, чтобы вы понимали одну вещь, Сандерс. Каждое ваше слово, каждый ваш вздох, каждый слог вашего неразборчивого бормотания — ничто не исчезает бесследно. Все прослушивается и записывается. И если вы выпустите в информационное пространство хотя бы толику информации, которую вы не имеете права разглашать согласно условиям контракта — вы пожалеете об этом.

Речь затягивалась, и я ощутил, как мое ослабленное сознание постепенно теряет ее нить. И все-таки я нашел в себе силы, чтобы повернуть язык еще несколько раз:

— Это… вы… еще пожалеете… сволочи…

— Будьте сознательны, Сандерс, — напоследок посоветовал мне посетитель. — Вы почти выполнили свой контракт. Не делайте никаких глупостей — и скоро сможете отправиться на заслуженную, хорошо оплачиваемую пенсию.

Когда они уходили, младший из этой пары, который не вел диалога, ненадолго задержался около моей кровати, и, склонившись к моему уху, прошептал:

— Я как раз занимаюсь списком тех, о ком ты просил разузнать своего врача. У нас, знаешь ли, больше ресурсов, чтобы найти людей, чем у какого-то там лекаря. Так что мы обязательно их найдем. И будем приглядывать. Чтобы ты о них не беспокоился.