Я очень устал. Хочу завалиться спать и проснуться в каком-нибудь другом мире. Лучшем. Том, в котором я прожил двадцать пять лет. Неужели мне хочется так многого?!

Закрыв файл с дневником, я задумчиво наморщил лоб. Я знал, что майор Стойков так и не оправился от пережитых потрясений и накопленной радиации — несколько лет спустя он умер от лучевой болезни. В Генераторном о нем отзывались как о герое, а родители на моей памяти никогда не вспоминали о случившемся в каменоломне. Я даже понимаю уже, почему. Даже знаю, как объяснил бы мне это папа.

Но все-таки в душе появилось тошнотворное чувство. Как я и предугадал, взяв в руки дневник, в моем сознании исчез еще один герой. Превратился в психопата, вышедшего из себя и убившего ни в чем не повинную женщину, а до этого бросившего на произвол судьбы пару, которая была виновна лишь в том, что случайно оказалась в компании похитителей. Совсем не похожего на того, кто изображен на памятнике.

И меня вдруг постигло озарение. Я вдруг понял, что скульптор, создавший памятник — это тот самый геолог из папиного дневника, выбравшийся живым из каменоломни. И изобразил он в своем произведении вовсе не майора Стойкова. Его вдохновили на творение настоящие герои.

К дневнику были приложены несколько фотографий и видеозаписей. На одном из фото были изображены родители в июне 56-го.

Катя Шевченко была очень милой в 21 год, хотя выглядела старше своего возраста. Недлинные русые волосы, аккуратно сплетенные в хвост. Нежные, но резкие и волевые черты лица, очень живые и выразительные глаза. Несмотря на хрупкое сложение, было в маме что-то такое, что не позволяло принять ее за неженку. Наверное, это взгляд, в котором пряталась тень перенесенных страданий и, может быть, читалось предостережение: эта девушка готова защищать то, что ей дорого. Любой ценой.

Сейчас мама совсем не похожа на себя тогдашнюю: добрая, спокойная, уравновешенная, никогда не повышает на людей голос. Ее милая улыбка и приятный бархатный голос обладают чудодейственным свойством вселять в людские сердца покой. Когда кто-то произносит ей похвалы и комплименты (а слышать их ей доводится очень часто), мама искренне смущается и скромно отводит взор прочь. Но сквозь всю ее мягкость, женственность и превосходные манеры, если приглядеться, можно разглядеть тот самый огонек, который горел в ее глазах пятнадцать лет назад.

Володя Войцеховский в свои 25 был удивительно тощ, хотя и жилист. Бледное лицо тогда обрамляли густые каштановые кудри, которых я уже практически не застал. Впалые щеки тогда уже были покрыты колючей щетиной. В умных глазах читалось выражение уверенности в себе и своих действиях. Уже тогда в перенесенных испытаниях закалился отцовский характер.

Образованный интеллектуал, воспитанный в гуманистических традициях, папа отличался неподдельным человеколюбием, большой совестностью и непреодолимым желанием творить добро. Сложись жизнь иначе, он мог бы стать педиатром или учителем в младших классах. Жесткость в его характере напоминала шрам, появившийся на теле вследствие травмы. Шрам не был безобразным, он скорее украшал папу, добавлял завершающий штрих в его харизматичный портрет. Но мама однажды призналась мне, что ей жаль видеть этот шрам и она вспоминает папу таким, каким он был до войны.

Незаурядное мужество, которым наделила папу природа, умноженное на опыт непростых решений, сложных ситуаций, трудных поступков, держащееся на платформе из твердых принципов, трансформировалась в прочный стержень. Стержень этот не только держал вместе целостную отцовскую натуру, но и собирал вокруг себя других людей.

Мои родители — незаурядные люди. Они и есть настоящие герои, достойные того, чтобы им поставили памятник. И хоть так считают все дети, я твердо убежден — с моим мамой и папой не сравнится никто…

Очередные летние каникулы миновали незаметно и вот уже через три дня мне предстояло пойти в седьмой класс. Школьники, в большинстве своем вернувшиеся в Генераторное или даже из него не выезжавшие, наслаждались последними днями блаженного безделья и летнего тепла. Воздух прогревался этими августовскими днями до 15–18 градусов тепла, что позволяло счастливым людям ходить по улицам в одних легких курточках или джемперах.

Родители, занятые своими делами и довольные тем, как плодотворно я провел лето, в конце каникул оставили меня совсем без внимания, так что на эти дни я оказался целиком и полностью во власти Джерома и придумываемых им проказ.

В этот раз, несмотря на мои попытки изобрести более невинные способы времяпровождения, мы — я, Джером, Ярик Литвинюк и Боря Коваль — пробрались на территорию технических сооружений. Для этого пришлось воспользоваться обнаруженной Джеромом (и, как я подозреваю, сделанной не без его участия) дырой в сетчатом заборе. Неуклюжий Боря зацепился за сетку и долго барахтался в ней под заливистый смех Джерома с Яриком. Признаться, я и сам не смог сдержать улыбку, но затем все же сжалился над Борей и помог ему выпутаться.