– Ты тоже классный, Лёшка.

– Жалко, ты не можешь быть моим папой, – вздыхает сын и прижимается к макушке своего… родственника.

– Лёшка, – предупреждающе рычу я, но он счастливо смеётся.

Бакинский подхватывает его смех, и сейчас они так похожи, что я замираю. Не смею отвести взгляд. И как бы меня не выворачивало наизнанку от отравляющего знания, откуда у меня ребёнок, я любуюсь ими. И знаю, что всё это время, все эти мучительные шесть лет, я молила лишь об одном.

Чтобы именно он оказался отцом моего сына.

Он, а не его наркоман-сын.

Этому нет и не может быть оправдания, но из двух зол я предпочитаю меньшее, поэтому и утешала себя мыслью, что отец моего ребёнка хоть и чудовище, но вполне здоровый физически и ментально мужчина. Не азартный игрок и наркоман. Не тот, кто «не вышел приличным представителем рода человеческого», по словам собственного же отца, который, несмотря на ужасный поступок по отношению ко мне, не терял человеческого облика, убивая себя наркотиками.

Думаю, именно это факт стал прочной основой моей веры и надежды. По крайней мере, в этом случае у меня был шанс, что со временем пагубный образ жизни Лёшкиного отца не скажется на здоровье моего мальчика.

– Вот тут мы живём! – радостно вопит Лёшка, и я с облегчением дожидаюсь того момента, когда Николай Петрович избавит нас от своего общества.

Но Бакинский не останавливается перед входом, и я удивляюсь. Он просто идёт через весь холл, прямо к лестнице, и лишь там спрашивает, какой этаж.

На нужном этаже я тут же подхожу к нашему номеру и открываю дверь, а он снимает моего сына с плеч и ставит на пол.

– Ну до завтра, дружочек! – он подставляет руку, и Лёшка звонко по ней бьёт.

– До завтра, Полина. – говорит мне мужчина.

Не дожидаясь ответа, он делает пару шагов дальше по коридору и открывает соседний номер.

– Хорошего вечера. – не оборачиваясь, говорит он и скрывается за дверью.

Да вы прикалываетесь?

Я хлопаю дверью громче, чем хотелось бы, и обессиленно падаю на кровать. Сдерживаемые изо всех сил эмоции берут верх, и я начинаю рыдать. И пока я завываю в подушку, мой мальчик гладит меня по голове и обнимает.

Как миллионы пустых и тоскливых вечеров одинокой молодой женщины с ребёнком до этого момента. Только теперь в моих слезах ощущается некая обречённость.

Я понимаю, как круто изменилась моя жизнь сегодня. До невозможной невероятности.

Я знаю, что Бакинский не дурак и когда он вспомнит меня, легко сведёт возраст моего сына с датой… когда это всё произошло. И вот когда он поймёт, что Лёшка… его родственник… вот тогда, тогда-то, что мне делать?

Постепенно я затихаю, погружаясь в сон. Я знаю, что Лёшка умный мальчик. Когда у меня случаются вечера, подобно этим, он послушно ложится рядом и засыпает.

Всю ночь меня терзают кошмары. Рвут на части и раздирают по живому, на куски. Огромные разрозненные части моего тела, раскинутые на много километров вокруг этого корпуса, где за стеной, в соседнем номере сейчас не спит мужчина и думает обо мне.

Я уверена, что думает. Пытается вспомнить, где он меня встречал. Когда. При каких обстоятельствах.

А, может, я ошибаюсь, и ему глубоко неинтересен ответ ни на один из этих вопросов.

Может, он просто выкинул из головы то, что произошло по его вине. Из-за него. Из-за его наркомана-сына. Забыл, чтобы никогда не вспоминать.

И мне должно быть всё равно, но я хочу, хоть и боюсь, узнать это наверняка.

Ведь после встречи с ним одно звено моего кошмара исчезает, а сам сон трансформируется в нечто иное. Меня не истязают двое. Меня любит один.

Он один.

До изнасилования – я научилась называть вещи своими именами – у меня был только один партнёр, Стас. После – случались несколько. Но удовольствие дарил только один мужчина. Запретное. Мрачное. Искушающее. Тёмное. Потому что, несмотря на обстоятельства, я как сейчас помнила, хотя отчаянно хотела забыть.

Его руки. Его губы. Его член.

Повсюду. Везде. Томительно сладко. Опьяняюще близко. Упоительно невесомо. Ужасающе чувственно. До мерзости восхитительно.

Когда я закрывала глаза, я представляла, что он один и это по взаимному согласию.

Наверно только воображение помогло мне выжить в ту ночь. И оно же сохранило жизнь, разум, способность чувствовать после. Когда я анализировала произошедшее, то понимала, что всё могло быть в разы хуже. Именно из-за действий Бакинского самое мерзкое, что только могло произойти, стало хотя бы сносным. Он заботился об этом. Разве чудовища так поступают? Разве должны стирать удовольствием и искусными ласками суть отвратительного действа? У меня не было ответа на этот вопрос. И сколько бы я не пыталась понять, даже узнавая какие-то новые детали, я не могла. В его поступках не было логики. Ни в том, что он сотворил со мной, чтобы проучить своего сынка, ни в том, как себя при этом вёл.