И Володя замолчал, замкнулся в себе, стал дружить с успокоителем в бутылке. Традиционное наше русское лекарство от всех болезней и от всех напастей. А поскольку у него и натура типично русская – без удержу, без меры, без оглядки – „гуляй, рванина, от рубля и выше“, – то и начались запои. Да такие, из которых и выйти-то самостоятельно невозможно! Вот о таких неизвестных, выдуманных болезнях Володи и говорил Юрий Петрович Любимов. Я был однажды в клинике неврозов на Шаболовке, где Высоцкого выводила из запоя один очень симпатичный врач Светлана Велинская. Картина удручающая, Ваня. Светлана очень нравилась Володе, и он ей доверял: уже несколько раз благодаря ей выходил из этого жуткого состояния. Но обычные лекарства все меньше помогали ему, и она вместо них умышленно вколола Володе сульфазин, в простонародье – сульфа. Ты бы видел, Ваня, как он метался по палате, забивался под кровать, валялся на полу и выл от боли во весь голос. У него жар страшный, температура под 40, весь мокрый от пота, глаза красные навыкате, горят огнем. Последними словами клянет, проклинает Велинскую: „Светка, сука, что ты наделала? Я умираю“. А она, бледная, сама вытирает его полотенцем, целует, успокаивает: „Ты не умрешь, Володя, не умрешь, я с тобой. Держись, милый, иначе нельзя, держись Володя, скоро легче станет…“.

Я потом спрашивал у Велинской: нельзя ли помилосердней лекарство найти какое? Она жестко ответила, что нет! Этот эпикриз зовется „белая горячка“. Сладких лекарств от нее нет. А через два дня Высоцкий, отойдя немного, показал мне желвак на заднем месте с кулак величиной – неделю не присядешь. Позже Марина Влади стала привозить из Франции „Эспераль“ и „Торнадо“, а все та же Светлана Велинская стала „подшивать“ Володю и ставить внутривенно лекарство. А с ним за компанию и друга его лечила, Олега Даля – человека удивительного таланта и такого же горемычного пьяницу, как Высоцкий. Да только сила у алкоголя большая, и тяга к нему у алкоголика такова, что Володя бритвой вырезал эти „вшивки“ с заморскими „эспералями“ и снова пил. Вот такие дела, Ваня.

Сафрон, закончив свой рассказ, посмотрел по сторонам, улыбнулся Ивану и протянул руку: «Поздно уже, Ваня, пойду я домой. До свидания, дружище, ты молодец!»

И Сафрон ушел. Чуть раньше, прибравшись, ушли и Мария Ивановна с дочерьми. Иван проводил продюсера и друга, приоткрыл окна и лег спать…

«Лукоморье» презентовали до 14 января, до старого Нового года. И было много известного и неизвестного Ивану народа, который, как понял наблюдательный Иван, интересовался не только его живописью, но и решал какие-то свои вопросы. В списке приглашенных Сафроном Евдокимовичем посетителей не было случайных людей. Он учитывал все интересы собираемых гостей, симпатии, антипатии, сферы влияния, авторитет, зависимость друг от друга, а присутствующим это было интересно и необходимо. Кроме актеров, режиссеров, музейно-галерейных работников – специалистов, было много телевизионщиков, ведущих журналистов ТВ-программ, радио, прессы. Были киношники, которые решали, какого актера из какого театра поставить на главные роли, ведь киноиндустрия напрямую связана с театральным делом. «Выстрелил» актер в кино – повалил народ и в театр. Чем выше искусство, тем выше ставки, тем выше интриги, тем выше ложь.

Было немало и деловых людей, желающих просто потратить деньги и пополнить свою коллекцию работами Ивана Брагина – чудака большой руки! Это определение Высоцкого быстро разлетелось, стало популярным, и Москва пошла на провинциального художника-оригинала. А наш оригинал, после окончания презентации, с 15 января отправился гулять в народ. Купил в магазине-гастрономе ящик «Старки» и с каким-то мужичонкой шаромыжного вида притащил его во двор. Поставил на доминошный стол, как и раньше. Достал из хозяйственной сетки колбасу, хлебушек, порезал на бумаге и вынул из карманов своего ношеного плаща два граненых стакана. Налил по половинке и, чокнувшись с мужичонкой, выпил молча.

Устал он сильно за эти дни. И народ потянулся к нему, но неактивно, нехотя. Мало народу пришло. Подойдет какой знакомый мужик к окну покурить в форточку, глянет во двор и вздохнет, и подумает себе: «Наш-то гулять наладился. Да не ко времени, Иван Тимофеевич, извиняйте». И пойдет на свой диван телек глядеть, а утром на работу.

На другой день Иван уже один пришел к столу с бутылочкой «Старки», стамеской и с рулоном жесткой столярной шкурки. Налил себе полстакана, хряпнул и давай шурудить стамеской, очищать помет голубиный да старую краску с бакелитовой фанеры столешницы. Весь день прокопался, проваландался, шкуря и стол, и скамьи, вкопанные в землю. На следующий день Брагин опять пришел во двор к столу доминошному. Снова с бутылкой «Старки» и с ведром черной нитрокраски. Взял да и покрасил этот стол и лавки малярной кистью в черный цвет. И белый лист на кнопку приладил: «Окрашено». Знакомый мужик опять к окну подошел покурить. Увидел это и подумал: «Да ты не серчай, Иван Тимофеевич, прости мужиков Христа ради. Робить ведь надо, семью кормить. А погулять успеем еще – вон уж скоро День Советской армии. Так и начнем накануне, а закончим уж в марте – после Женского дня». И опять к себе на диван – телик глядеть. Но отдельные соседи по дому, более сознательные, доложили, куда следует, о проказах пьяного художника, и там оперативно отреагировали на сигнал общественности. И во двор пришла целая комиссия компетентных людей из домоуправления в сопровождении участкового – навести порядок. Каково же было их удивление, изумление и даже остолбенение, когда они увидели этот злополучный стол в окружении скамеек со спинками? Это был не стол – это была сказочно расписанная шкатулка лакированная, в стиле Хохломы да Палеха! Это был сверкающий золотом ларец, наполненный рубинами да изумрудами! Это была сама русская сказка среди (январь стоял на редкость теплый, аж трава полезла) осевших, подтаявших сугробов! Это был праздник для глаз и души! Комиссия тут же, на столе, написала благодарственное письмо Ивану Брагину, попросила бабушек, сидевших у подъезда, передать адресату и ушла. А Брагин погулял еще малехо, да и бросил. Он принялся за новый цикл картин: «Пармские сказания о Золотой Бабе!»

Сафрон все это время был где-то в служебной командировке. А когда месяц спустя он появился в мастерской, первое, о чем спросил Ивана: «Ваня, это ты стол со скамьями расписал во дворе?»

– Я, Сафрон Евдокимович, да, наверное, зря, – ответил Брагин.

– Почему это зря, Ваня? Очень красиво, и людям нравится, – проговорил Сафрон.

– Так-то оно так. Только мужики на нем в домино перестали стучать, говорят – жалко. До этого стучали, войлок подложат на лавки, примут внутрь по маленькой и стучат. А тут вон дежурство установили, чтоб никто стол не утащил да не поцарапал, – весело поведал Иван.

– Это хорошо, Ваня, когда у народа такая любовь к красоте. Еще бы сами поменьше скотиничали, было бы вообще замечательно. Что пишешь-то, Ваня? – закончил Сафрон, переведя взгляд на мольберт.

– Новый цикл картин задумал я, Сафрон Евдокимович – «О Золотой Бабе Пармской, – ответил Брагин.

И с хитринкой посмотрел на Сафрона.

– Что-то ты, Ваня, какой-то загадочный сегодня? – улыбнувшись, спросил Сафрон.

– Так я это, Сафрон Евдокимович, хотел вам сказать, что Парма та не итальянская, а наша, уральская, – ответил Брагин и скромно улыбнулся.

– Да понял я, Ваня, понял. Пармой называли Пермь Великую издревле, еще ее называли Биармией. В летописи Стефана Пермского в 1396 году о ней говорится, о Золотой Бабе той. И в Кунгурской летописи говорится. И Ермак о ней упоминает. Легендарный идол эта твоя Золотая Баба! И поклонялись ей все народы, проживающие с обеих сторон Уральских гор: и коми, и зырянья, и ханты, и манси. По коми-пермятски Золотая Баба зовется Зарни-Инь. А название Парма происходит от финно-угорского «заросший лесом холм». Я ведь, Ваня, сын историка-краеведа. Отец мой до сих пор директором Тобольского кремля работает и много чему меня научил. Все хочу, Ваня, их в Москву перевезти – отца-то и маму. И квартиру им кооперативную мечтаю построить. Но они не хотят переезжать. Привыкли к Сибири, да и дело свое любят искренне. Вот такие дела, Ваня, – проговорил Сафрон и замолчал.