В заметно поредевшей толпе шустрый мышиный старичок стал еще заметнее. Дирижер несуществующего оркестра или режиссер ненаписанной пьесы, он по одному ему ведомым правилам заполнял пространство гимназии фигуративом. Или это стены нашептывали ему, что здесь должны стоять три человека, а здесь – два и непременно разного роста. Для кого расставлялись им эти композиции? Вряд ли для их участников.

Было острое ощущение: как зрители ходят и оценивают полотна, так кто-то еще оценивает уместность, выразительность и эстетическую емкость их расположения. Все участники выставки стали марионетками в театре теней. И только истинный свет с Лёшиных полотен не дал этому театру окаменеть, растаять или захлебнуться в крови. С видом заговорщика юркий мышиный старичок поманил стойких ценителей живописи на балкон.

Большой длинный балкон с кованой решеткой на втором этаже уже сто лет нависал над Пречистенкой и видел всякое. Сейчас на нем в сгустившихся сумерках сидели очень разные по всему люди. Их объединяло знакомство с Алексеем Фирсовым и шампанское, которое они теперь пили прямо из бутылок, доставая их из стоящих тут же ящиков. По улице ездили машины, но все погрузилось в прозрачную тишину, какую могут дать только колбы из богемского хрусталя. Каждый в безмолвии слышал свое.

Тридцатилетняя старушка-побирушка Франциска Штюк слышала звон колоколов, перебивающий марш Мендельсона. Лёша Фирсов слышал шелест листьев, вплетенный в высокую ноту спасительной мантры. Его друг – противник карманов – слышал мерную работу машинки, отсчитывающей купюры. Католичка-истеричка Ксения Кишковская слышала невнятное мяуканье белой кошки Ульяны под шум океанского прибоя. Юра Поляков слышал восторженный гул голосов. Модель слышала скрип вселенского колеса и ласковый рокот гавайской гитары.

Увы, ни один из сидевших тогда на полу балкона людей не мог различить главных нот. Хотя они звучали для всех, их слышал только юркий мышиный старичок. Но он делился своим прикровенным знанием только с силуэтом худого мужчины в длинном серо-зеленом плаще.

С балкона в сторону временно отсутствовавшего тогда храма Христа Спасителя был виден культурный центр, расположенный в старом доме, который москвичи прозвали Дом Скуратова. Дом стоит за спиной каменного истукана, от него Остоженка и Пречистенка расходятся в разные стороны. Дом – вершина угла, собравшего в себе градусы российской истории.

Один из моих учителей Борис Шварцкопф мечтал о том, что когда-то здесь будет создан музей «От Скуратова до Берии», где соберут веками строившие российскую историю орудия пыток и покажут совершенствования процесса подавления свободной воли и уничтожения свободы личности в Тюрьме народов. Тогда и сейчас это выставочное пространство с куда более веселыми экспонатами.

Зимняя выставка Алексея Фирсова здесь по настроению отличалась от поливановской. Как и там, пространство диктовало свои законы, но правила эти были иные. Стены гораздо толще со слепяще белой свежей покраской хранили в себе не перешептывания гимназистов и благостные замечания наставников, а стоны невинно убиенных и вопли палачей. К ним было опасно прикасаться, они отталкивали от себя, грозили в любой момент сомкнуться и расплющить публику.

Полотна на стенах в точности походили на раскаленные металлические противни, которые равномерно разместили на льду. Они плавили лед, но не могли справиться с его толщей. Оазисы в безжизненной белой пустыне тянули к себе озябших зрителей. Те пугливо подносили к полотнам как к раскрытым дверцам печек расставленные веером пальцы, чтобы согреть их.

На этом фоне экспозицию совместили с концертом по лучшим образцам сборной советской самодеятельной солянки. Виолончелисты пилили души надрывом позднего и потому бесполезного признания. Балетные мальчики с отвращением швыряли своих потных надоевших партнерш. Чтецы ставили акценты на опорных словах. Юмористы доверительно перемигивались с первым рядом. Отлакированные эстрадные голоса мечтали пробить лбом ледяной потолок.

Всем руководила невысокая квадратная заслуженная тетка России с постоянно распрямляющимся локоном. Не успеет она до конца проговорить фразу – объявить кого-нибудь, как локон предательски распрямится. Не стесняясь зрителей, она сует палец в рот, слюнявит его и с силой наматывает на него прядь. Но локон держится секунды и опять безвольно повисает пегой полосой.

Концерт громыхал как пустое ведро, которое катится по каменистому откосу. Квадратная тетка боролась с локоном. На эстраде потасканная, не видавшая лучших времен пара невнятно бубнила дуэт из «Сильвы». «Помнишь ли ты?» – уныло на последнем дыхании вытягивал пузатый Эдвин в перелицованной фрачной паре, который в своей убогой жизни мог вспомнить только зевающие лица публики и дешевое пиво. «В сердце всем не хватит места», – уныло вторила ему похожая на скотницу графиня, которую давно уже не лапали даже пьяные рабочие сцены.

И тут нарастающий поединок безразличной бессильной ненависти на фразе: «Пусть это был только со-о-он», – прервал похожий на знаменитый вой Занзибарского хриплый крик: «Шлюхи-и-и». Он напоминал остервенелый вопль предводителя дворянства в исполнении Анатолия Папанова: «Хамы-ы-ы»– и крик о помощи. Одинокий страдающий голос оценивал и звал одновременно: «Поглядите, здесь одни шлюхи» и «Шлюхи, я к вам обращаюсь», – слышалось в нем.

Из-за неопределенности значения одни женщины торопливо достали зеркальца и стали себя оглядывать, другие пренебрежительно покосились на соседок, а третьи инстинктивно открыто обернулись на зов.

«Про тебя», – сказал Эдвин Сильве и картинно отстранился от нее. «Не вернуть нам эту шутку», – пискляво выдавила она и с размаху впечатала веер в его мясистое рыло. Костяшки веера брызнули во все стороны. Одна из них зацепилась за непокорный локон квадратной тетки. Та неодобрительно выматериалась, грозно встала и боевым порядком пошла на Сильву. Но запнулась о шнур микрофона Эдвина и растянулась в пестрой смене декораций.

Слово повторилось. Зрители решили, что настало время криков «браво!» и оваций и потянулись на зов. Перед мастерски сработанным полотном с прикрытым снегом сеном стоял парень. Ширинка на его штанах была расстегнута, а сам он округло разводил руки. Не глядя на публику, он уставился в какую-то одному ему ведомую точку на полотне.