– Да они и так после обеда улетают на казенном спирте, – ухмыльнулся Филя.

Но завлаб на этот раз не принял шутку. И повторил про водород. Филимонов согласно кивнул и отправился за свой стол.

К девяти часам комната наполнилась сотрудниками, девицы защелкали пудреницами и принялись орудовать максфакторами, ланкомами, а у кого мужья победнее, менее известными рекламными помадами и тушами (в смысле тушь, а не туша).

Филя задумался над отчетом. Компьютерный вентилятор равномерно жужжал, флажок не менее равномерно мигал на мониторе. Пасмурный ноябрьский день располагал к дреме. Отчет не писался, и Филя включил фотошоп.

Его любимым детищем были коллажи. Филя вообще любил живопись. С тех пор, как еще на втором курсе института ему попалась книга про Ван Гога. Ту книжку он прочел за одну ночь и еле-еле дождался утра, чтобы побежать в магазин, купить краски, кисть, ватман и начать рисовать.

Правда, одного энтузиазма хватило ненадолго, картины получались несколько слабее вангоговских, но любовь к живописи не пропала, а только усиливалась год от года.

Филя прочел все, что было о живописцах в областной библиотеке, перезнакомился с лучшими городскими художниками и в любое время суток мог без подготовки прочитать лекцию про импрессионистов, постимпрессионистов, Брейгеля, Босха, передвижников, мирискусников и многое другое, относящееся к живописи. Он знал, почему на картине Иванова «Явление Христа…» повязка серая, а ее отражение в воде красное, знал, что Савицкий нарисовал медведей в шишкинской вещи «Утро в сосновом лесу», и множество других тонкостей и интересных моментов из жизни художников.

Он любил наблюдать, как пишут картины. С обожанием смотрел на своих талантливых друзей и, когда появился фотошоп, освоил его и начал пробовать силы в компьютерно-живописном творчестве. Сначала это были портреты из отсканированных фотографий, а потом язвительная натура Фили подвигла его увлечься коллажами.

Сегодня он добрался до Ивана Грозного, убившего своего сына. Поорудовав курсором, Филя удалил безвременно погибшего Иванова сына и в объятия убитого горем убийцы вложил сладострастно улыбающуюся обнаженную девицу. Получился Иван Грозный, с вытаращенными от страсти глазами обнимающий голую девку.

Физиономия Фили расплылась в довольной улыбке. Он полюбовался творением. Сделал строгое лицо и позвал симпатичную и смешливую мэнээску из своей группы:

– Татьяна Ивановна, подойдите, пожалуйста.

Татьяна подошла, посмотрела на монитор и прыснула со смеху.

– Ну вы, Александр Петрович, гений!

– Я, Татьяна, это не для того тебе показываю, чтобы ты прочувствовала в очередной раз глубину мысли художника, а чтобы уяснила, что с тобой будет, если не сделаешь двенадцать образцов к завтрашнему дню.

– Тогда я и начинать не буду, – закокетничала Татьяна.

– Так будет, если сделаешь, а вот так, – Филимонов включил файл с убитым сыном, – если не сделаешь.

– Да у меня все готово. Печь разогреется, и все образцы сразу поставлю.

– Нет, радость моя, ты их в холодную печку ставь, чтобы постепенно нагревались, иначе потрескаются и ни хрена у тебя не выйдет.

– А в инструкции… – начала оправдываться Таня.

– Инструкцию дебилы пишут, – оборвал Филя. – Ну дерзай, пока печь не нагрелась. Засим крепко целую.

Татьяна ушла в прессовую лабораторию, а Филя опять заскучал.

Он оглядел комнату. Взгляд его остановился на старом, похожем на бульдога вентиляторе с резиновыми лопастями.

– Ну что, друг мой Санчо, – голосом знаменитого артиста Черкасова произнес Филя, – слабо мордой в вентилятор ткнуться?

И сам ответил:

– Слабо. Это тебе не пирожки с квашеной капустой в столовой воровать. А каково мне? С палкой на мельницы. Каково по загривку жердью от начальства получать? Или ты думаешь, я тупой и не понимаю, что лучше промолчать, поддакнуть, сказать «щас все быстренько сделаем», потом в курилке трепаться, а в конце свалить на кого-нибудь. Нет, мой верный оруженосец Санчо, все это я знаю. Но не могу, понимаешь, не могу под эту сволочь подделываться. Уж лучше в мельницу головой, чем в дерьмо.

Александр оперся о спинку стула, как о плечо Санчо Пансы, и, мысленно отвечая на овацию переполненного зала, раскланялся.

Зал еще не перестал рукоплескать монологу, а дверь в кабинет открылась, и в комнату ввалился другой сэнээс этой же лаборатории. Тоже Александр, только не Петрович, а Павлович. Был он весьма упитанный и в то же время весьма энергичный.

– Шура, ты на обед собираешься или будешь тут монологи произносить? – брякнул он первое пришедшее в голову, и не подозревая, что точно догадался о творившемся в кабинете лицедействе.

– А разве начальство уже в курсе, что мы тут монологи произносим? – осведомился Филя, не подавая виду, что ошеломлен.

– Ну ты даешь! Начальство у нас вообще ничего не знает, кроме того, что премии себе надо каждый день выписывать, а нам выговоры.

– А, – успокоился Филя, – а то я думал, они мысли начали читать.

– Не, они отчет наш последний читают, а там нету ни одной мысли, потому как его Колька писал.

– Гы! – настроение Фили резко улучшилось.

Колька, или Николай Николаевич, завгруппой, отличался неспособностью писать отчеты и вообще еле-еле разбирался в том, как надо ставить и планировать эксперимент, выполнять научно-исследовательские работы. Зато он отлично писал докладные с доносами начальству на всех, кто это умел. Последний донос был написан на двух Александров, застуканных им во время перерыва на овощной базе вместе с мэнээсками за распитием казенного спирта. Стало завидно, что его не пригласили, и заложил.