Если быть точным, то это не был непубликовавшийся эпизод. В версии Жиллетта в пьесе появлялось с полдюжины реминисценций прошлых сюжетов, когда Холмс восстанавливал компрометирующие документы или встречался со сладкоречивым профессором Мориарти, одетым таким образом, чтобы напоминать господина Пиквика. Произошел один неприятный инцидент: часть публики на галерке не слышала актеров и громко выразила протест. Один-два критика пожаловались на американизмы в диалогах: «Слово «нотифицировать» меня коробит». Но все закончилось триумфом.

Кое-что и омрачало тот вечер в «Лицеуме». Больной, стареющий Генри Ирвинг, которого преследовали неудачи, собирался уходить из театра. В то лето после дорогостоящей и не пользовавшейся успехом постановки «Кориолана» он много раз приезжал в «Андершо». Они с Конан Дойлом до поздней ночи беседовали и пили портвейн, забыв даже о том, что на улице ждало такси. «Лицеум» находился на грани прекращения своего существования, что подсыпало земли на могилу викторианской эры.

В январе предыдущего года Конан Дойл был среди тех, кто наблюдал за процессией похорон старой королевы: маленькое тело на лафете и массы молчавших людей, если не считать тех, кто в открытую плакал.

«А Англия, как же теперь Англия?» — писал он. Он был так же тронут, глядя на лица пожилых людей, которые родились и состарились при Виктории, как и видом небольшого гроба среди ярких мундиров. Он писал о «мрачном пути» и «черном портале», ненавидя саму мысль об угасании. А Англия?.Что будет с Англией, когда ушел великий символ? Было ясно, что кампания против войны Британии в Южной Африке в иностранной прессе, особенно в немецкой, приближалась к масштабам европейской истерии.

В Южной Африке Кристиан Де Вет, с одной стороны, и лорд Китченер — с другой, сражались жестоко. Бурские лидеры, армия которых распалась и разбежалась, были вынуждены рушить железные дороги и обрывать телеграфные провода, когда не могли атаковать значительными силами. Китченер приказал изъять из районов боевых действий весь домашний скот и фураж, чтобы у бурских отрядов нечего было есть. В тех местах, откуда из-под белого флага велась стрельба, где разрушались железные дороги, где буры собирались и находили укрытие, сжигались фермы. Производились облавы на буров мужского пола, которых брали в плен. Отлавливали и женщин с детьми, которые остались без мужей и отцов. Таковы были факты: надо было создать пустыри без потери человеческих жизней. Совсем другую картину рисовали с самого начала войны — жестокого британского офицера и злодея-британского томми. Жестокий британский офицер и злодей-британский томми мелькали по всей Европе подобно персонажам карнавала в Ницце.

Злодей-томми, как утверждалось, сжигал фермы потому, что ему это нравилось. Он грабил всех без разбору, и его поощряли на это офицеры, и он это делал с самого начала. Он использовал разрывные пули. Он закалывал штыком младенцев и бросал их трупы в пламя горящих домов. Его особенно тянуло на изнасилования, он насиловал каждую попавшуюся бурскую женщину.

«Я воевал со всеми племенами дикарей Африки, — орал из своего изгнания президент Крюгер, — но никогда не встречался с такими варварами, как британцы».

Бурских женщин и детей, как утверждалось, размещали в местах, которые назывались концентрационными лагерями. С ними жестоко обращались, издевались над ними и морили голодом. Женщин, которым до этого удалось избежать изнасилования, привозили в лагеря, чтобы насиловать их с большими удобствами. Ужасающие истории о болезнях, об умирающих детях, от которых остались кожа да кости, для наглядности иллюстрировали рисунками художников. Их символом был британский офицер, показывающий зубы среди дымящихся руин и побуждающий кафиров к грабежам.

И подобные нападки появлялись не только в иностранных газетах. Если в наши дни мы хотим знать, что же в действительности означает свобода печати, надо оглянуться и посмотреть на заплесневевшие памфлеты, что позволялось писать английским журналистам пробурской ориентации о наших собственных войсках.

«Днем и ночью, — гремел У.Т. Стед из «Ревью оф ревьюз», — в Южной Африке разворачивается вся эта дьявольская панорама, и мы знаем, что до захода солнца британские войска, действуя по поручению короля, будут делать страшное еще более ужасным. Жестокости продолжаются».

У.Т. Стед с его несколько выцветшими от времени рыжими волосами и бородой агрессивно выступал в авангарде журналистики. Не возникает сомнений в том, что он верил в то, что писал. Не возникает никаких сомнений и в том, что, если бы он писал это в любой другой стране, он бы оказался в тюрьме.

Плакаты и памфлеты типа «Убивать ли брата бура?» (1899) и «Методы варварства» (1900) наводняли прессу, выступавшую за прекращение войны. Если У.Т. Стед был далеко не единственным журналистом, который писал подобные вещи, то уж самым большим подстрекателем он был наверняка. Естественно, что его цитировала зарубежная печать, добавляя, что рассказы о подобных зверствах «разрешены англичанами».

А в Англии никто ничего не делал для опровержения этого.

Правительство не снисходило до того, чтобы каким-то образом отвечать. Оно пожимало плечами, протирало очки и утверждало, что это заслуживает не более чем презрения. Огромное большинство людей, как представлялось хотя бы внешне, поддерживало такую позицию.

«Чего волноваться? — бормотал человек апатичный. — Мы же знаем, что это неправда».

«Чего волноваться? — говорил человек надменный из тех людей, которые и нажили Британии всех ее врагов. — Мы одни в великолепной изоляции, почему бы нет? Какое, к черту, имеет значение то, что думают иностранцы?»