Господин Стед яркими красками описывал сожжения ферм и концентрационные лагеря, но вершины красноречия он достиг при описании изнасилований. «Нельзя даже пытаться представить себе число женщин, пострадавших от наших военных», — писал он в «Методах варварства».

Читая осенью эти публикации, Конан Дойл даже не был уверен в том, какое из этих обвинений взбесило его больше всего. Он видел на полях сражений Томми Эткинса. Он вместе с ним месил грязь, страдал лихорадкой и находился под пулями. Он видел военные власти, старавшиеся быть справедливыми и требующими от солдат почти невероятной дисциплины. Не утешало его и представление о рыжем журналисте, сидящем в Лондоне с ногами на столе и верящем любому анонимному письму.

Что же касается немецкой прессы…

Большинство англичан не понимало, что происходит в Германии. Пруссия фактически считалась союзницей со времен Наполеона. Симпатии к германским землям, в смысле кровных связей с ними, как представлялось, все время возрастали после выхода замуж королевы Виктории за Альберта Сакс-Кобург-Готского. Тогдашний германский император, любивший спорт и бегло говоривший по-английски, был внуком королевы Виктории. Разве год назад не приезжал император, чтобы оплакать на смертном одре свою бабку и пожаловать лорда Робертса в кавалеры ордена Черного Орла.

Вообще к немцам Конан Дойл всегда питал чувства холодной, вежливой неприязни, унаследованной от наставлений Мадам, так же, как он унаследовал от нее любовь к французам. Как и остальные соотечественники, он не понимал, что заставило Германию занять именно такую позицию. Но он знал, кто подстрекал прессу на подобные вопли.

«Немцы — дисциплинированные люди, — вскоре написал он. — Англофобия не могла бы достигнуть таких маниакальных масштабов, если бы не определенная поддержка со стороны официальных лиц».

В международных отношениях в результате этого шума возникла по-настоящему серьезная ситуация. 25 октября Джозеф Чемберлен выступил в Эдинбурге с речью, которую в Германии расценили как оскорбительную в отношении Пруссии за ее позицию во франко-прусской войне. Посланник Трансвааля доктор Лейдс выступал в Берлине с сенсационными рассказами. Совершенно искренне шестьсот восемьдесят священников из Рейнланда подписали петицию протеста против жестокостей англичан.

Это было последней каплей, которая переполнила чашу терпения ирландца в графстве Суррей.

В поезде в Лондон в середине ноября 1901 года он прочитал эту петицию в газете «Таймс». Он смял газету и швырнул ее на багажную полку.

Почему британцы так невероятно медлили в том, что касалось защиты самих себя? Ни на одно из обвинений невозможно ответить молчанием; это было лишь его подтверждением. Если под сомнение ставится собственная честь, нужно без колебаний прижать факты к горлу противника. Не о том же самом идет речь, в гораздо больших масштабах, когда дело касается национальной чести? Такая высокомерная политика могла отражать лишь апатию, она могла означать самонадеянность, это точно было глупостью. К черту с замороженным достоинством! Надо драться с ложью, и драться изо всех сил!

Как можно ожидать от других государств видеть иную сторону дела, если они слышат только об одной? Сообщения британской печати сбрасывали это со счетов. В официальных документах печатались успокаивающие сообщения, которые никто не читал. Почему бы кому-нибудь хорошо информированному не выступить громко с фактами и четко сформулированным заявлением, которое опровергало бы все, что приходилось читать?

Ну а почему бы об этом не написать ему самому?

Он был тем самым человеком, который должен был это сделать. У него накопилось столько материалов для написания полной истории этой войны, что даже на смертном одре, как он однажды эмоционально заметил издателю Реджинальду Смиту, он бы ее переписывал и редактировал.

Он задумал написать книжку объемом, скажем, тысяч на шестьдесят слов, которая была бы в мягкой обложке и недорого стоила. Такая книга — без истерии, но наполненная фактами — должна была бы показать англоговорящим народам другую сторону проблемы. От продаж книги, от подписки, а если надо, то и из собственного кармана, он мог бы собрать средства для того, чтобы эта книга была переведена на все иностранные языки. И такие переводы в максимально возможном тираже растеклись бы по всему цивилизованному миру.

Было ли это выполнимо? Мог ли он в одиночку бороться с противником?

В тот вечер за обедом у сэра Генри Томпсона он изложил свой замысел в присутствии сотрудника министерства иностранных дел сэра Эрика Баррингтона. «Каждому иностранному корреспонденту, — вещал он, — надо дать перечень фактов! Каждому школьному учителю, каждому духовному лицу, каждому политику в Европе и каждому священнику в Ирландии!» И министерству иностранных дел (хотя он никогда и не осознал этого) это очень понравилось. Потому что это был не «просто писатель». Это был человек, чьи слова прочтут в странах, которые ненавидят Англию или об Англии ничего не знают. Это был автор Шерлока Холмса.