– Могу, да. А почему именно сейчас? Всегда мог... Просто у меня, наверное, нет привычки покупать телевизоры. И привычки обладать телевизорами. Слишком тяжелый предмет. Мне как-то спокойнее живется, если я знаю, что могу унести свое имущество без посторонней помощи, за один приём...

– Ну, с другой стороны, не проще ли приучить себя к мысли, что имущество можно использовать в свое удовольствие и бросить, когда придет охота сняться с места.

– Да, действительно. Мне как-то в голову не приходило, что можно и так... Значит, куплю магнитофон. Надо же на чем-то "Лестницу в небо" слушать, если уж я ее нашел... А телевизор мне все равно не нужен. Я его и в гостях-то смотреть никогда не мог. Впрочем, меня и радио раздражает. Вон, все говорят: "Эхо Москвы", "Эхо Москвы", дескать, такая крутая новая прогрессивная радиостанция, а я на складе его пару дней послушал - всё равно скучно. Обычный человеческий трёп, как в метро, или в кафе. Ну, так я могу пойти в кафе, или спуститься в метро, и получить оригинал вместо копии, так?

– А как же свежие новости?

– Свежая новость - это то, что случилось со мной. И уж об этом я, пожалуй, узнаю первым, без посредничества информационных служб.

– Ну да, - смеется Веня.
– Какое тебе дело до общественных копошений, ты у нас оверсайдер.

– Чего-чего-сайдер?
– переспрашиваю растерянно.

– Оверсайдер. Oversider. Английский знаешь ведь?

– Немножко.

– Ну вот, смотри: людей, по крайней мере, всех, с кем я знаком, можно разделить на инсайдеров и аутсайдеров; тех, кто находится в самой гуще событий, и тех, кто пялится на оную гущу, соблюдая известную дистанцию, и интерпретирует происходящее на основе неполной, часто недостоверной, информации. Это просто?

– Даже слишком.

– Ничего, так и надо, чтобы "слишком". Теория, которую нельзя доступно изложить за полторы минуты, на мой вкус, ничего не стоит.

– Твой вкус, - говорю, - надо бы насильственно прививать всему мыслящему населению планеты. А то наплодили, понимаешь, кошмары многотомные...

– Ага. Но не сбивай меня с толку... В общем, называя тебя "оверсайдером", я имел в виду, что дистанция между тобой и всем остальным настолько велика, словно ты из иллюминатора космического корабля за нами подглядываешь. Без особого, впрочем, интереса...

– Ну уж - без интереса!

– Скажешь, нет?

– Нет, - для пущей убедительности мотаю головой.

– Ну, как же? Сам только что сказал: новость - это то, что произошло с тобой. Телевизор не смотришь, радио тебе скучно слушать, готов спорить на пол-лимона, что ты и газет не читаешь.

– И что с того? Кому интересны газеты?

– Вообще-то, практически всем... Господи, да ты хоть знаешь, что живешь в стране с самым политизированным населением?

– Да?
– удивляюсь вежливо.
– С каких же это пор?

– Ты меня в могилу загонишь. Слышал такое слово: "perestroika"? Фамилия "Горбачёв" тебе говорит хоть что-то? Кто такой Ельцин знаешь?

– Да знаю я, знаю твоего Ельцина, - зеваю.
– Президента называецца, чукча умный, чукча не дурак... Он еще на танке тусовался во время путча, Ельцин твой; правда, я так и не понял, зачем. А, кстати, зачем?

– О! А вот что ты, к примеру, в августе девяносто первого делал?
– вдруг оживляется Веня.
– Проспал ведь все, небось, а?

– Я бы и рад был проспать, да не дали. У меня дома все городские Нострадамусы трое суток бухали. Сначала пророчили, будто ждет нас всех дорога на Колыму и прочий тридцать седьмой год; потом, когда стало ясно, что путчу полный но пасаран пришел, приободрились и посулили друг другу немедленное наступление развитого капитализма не позже, чем к началу сентября... Пророков из них не вышло, а вот здоровье мне подорвали. Я-то понимал, что бояться, теоретически говоря, нечего: ясно ведь, что существует почти бесконечное количество способов отнять у человека жизнь, имущество и свободу передвижения, а государственные репрессии - всего лишь несколько дополнительных пунктов в длинном списке теоретически возможных несчастий... Но как представил себе, что сейчас опять весь этот тоскливый совок начнется, стало мне тошно - это не метафора, к сожалению. Каждые полчаса в уборную бегал наизнанку выворачиваться, жрать ничего не мог, да и напиться не получалось. Что, к слову сказать, в сложившейся ситуации было особенно обидно.

– Ну, хоть ГКЧП тебя проняло, - с облегчением констатирует Веня.

– Да нет, не то чтобы проняло. Просто все вокруг с ума сходили, а сходить с ума было принято у меня дома. Такая городская традиция, что-то вроде выставки цветов в первое воскресенье сентября... Но путч, хвала аллаху, быстро закончился. С тех пор ничего такого, ради чего стоит включить телевизор, кажется, не случалось... Или я что-то пропустил?

– Ох! Боюсь, ты пропустил целую жизнь.

– Жизнь? Не думаю. Разве что, чужие комментарии к ней. Ну так комментарии у меня никогда особого интереса не вызывали... Знаешь, когда я по-настоящему понял, что началась какая-то "перестройка"? Когда в городе, где я жил, стали открываться кооперативные кафе. Сколько я денег просадил на кофе по-турецки и венгерский апельсиновый ликер "Вебер", сулящий, согласно надписи на этикетке "истинное маслаждение"... И не только это. Из моей жизни вдруг раз и навсегда исчез участковый: никого больше не интересовало, тунеядец я, или честный труженик. С топором под мост не хожу - вот и ладно, вот и молодец... Еще, помню, из магазинов исчез сахар, зато появилась пепси-кола. Хорошей музыки стало - завались, потом вдруг книжки появились в изобилии, да еще и видео. Вот это казалось настоящим чудом: посмотреть в гостях "Стенку", или "Ночного портье", или порнуху немецкую. Поначалу ведь по барабану было, что смотреть, лишь бы каждый день что-то новенькое... Вдруг выяснилось, что достать джинсы больше не проблема, комиссионных магазинов стало больше, чем покупателей, и продавались там только новые фирменные шмотки. В одном из городских кинотеатров ввели ночные сеансы, так зал поначалу был переполнен, словно никому с утра на работу не нужно идти. Родители моего приятеля, старые "отказники", наконец, уехали в Штаты, а бывшая одноклассница Люська стала ездить в Польшу, торговать какой-то бытовой техникой - это за границу-то, куда прежде раз в жизни можно было попасть, да и то, если очень повезет. Зашла однажды ко мне, дома не застала и оставила записку на долларовой купюре, представляешь? У меня был настоящий культурный шок... Все это, конечно, мелочи, пустяки, частности, но они и есть реальность, данная нам в ощущениях, разве нет?

– Так и есть. Но странно слышать это именно от тебя, - недоверчиво щурится Веня. Ты - и вдруг участковый, ликер "Вебер", немецкая порнуха, даже некая бывшая одноклассница нарисовалась... Хочешь убедить меня, будто жил прежде нормальной человеческой жизнью?

– Почему - "прежде"? Я и сейчас...

– Извини, Макс, но ты не похож на человека, которого интересуют все эти милые пустяки, коим был посвящен твой прочувствованный монолог.

– Да? А на кого же я похож?

– Понятия не имею. Ты ставишь меня в тупик. Все эти гадания, переодевания, прозрачный взор, таинственные намеки, ни слова о прошлом и никаких планов на будущее... Тебе шутя удается все, за что ни возьмешься: книжками торговать пожалуйста, вот вам тройная норма выручки за полдня, а я пойду погуляю; лоточников строить - запросто, не проходит и месяца, и вместо прежних вороватых алкашей в нашем распоряжении вымуштрованная бригада практически непьющих скаутов; отправляю тебя на переговоры к лютым мудакам, а назавтра выясняю, что мудаки очарованы до полной утери лютости и готовы сплясать под твою дудку хоть фокстрот, хоть тарантеллу, чего изволите...

– Какой я, оказывается, классный, - говорю мечтательно.
– Цены мне нет. Продолжай в том же духе, Вениамин Борисыч, мне приятно. Давненько меня так не хвалили.

– Да погоди ты! Не хвалили его, видите ли, - досадливо морщится он.
– Я тебя не хвалю, я факты констатирую. И еще не закончил эту процедуру.

– Давай, - ухмыляюсь.
– Процедура-то сладостная.

– Рад, что тебе нравится. Потому что я как раз собирался добавить, что на этом идиллическом фоне твое искреннее равнодушие к происходящему выглядит довольно дико. Телевизор, газеты - это ладно. Возможно, тут ты как раз прав, а мы все - жертвы информационного голода, готовые теперь исступленно пожирать новости до полной утери разума... Но все остальное, Макс!