Я помню холодный май семнадцатого года. На улице яркий солнечный день. Светит солнце, но при этом прохладно. Весенний ветер тревожно шелестит молодой листвой. В просторном, хорошо проветренном классе открыто наполовину окно в белой пластиковой раме.

Кончается урок русского языка. Мы все идём по домам. На мне белая рубашка, чёрный пиджак, галстук из чёрного шелка, хромовые сапоги до колен. Я выхожу на улицу, иду по сухому холодному асфальту. Земля тоже вся сухая и холодная, ещё не оттаявшая после зимы. В вершинах ветер быстро гонит по бледно-голубому небу белые облака. Ветер звенит в листве клёнов, свистит в арках и подворотнях, столбами поднимает майскую пыль – смесь дорожной соли и песка – с дороги в небо, гоняет небольшие вихри по пустым дворам и безлюдным улицам.

Плывущие по небу облака похожи на китов. Они так же мирно плывут по спокойному воздушному океану. Их могучие заплывшие жиром тела отражаются в окнах белых, вымытых майскими грозами брежневских панельных домов. Их облицованные белой плиткой стены выглядят сделанными из сахарной глазури.

И кажется, что вот сейчас раздастся шум мотора, и из-за облаков вылетит эскадрилья чёрных как смоль бомбардировщиков, а люди, идущие по улицам, начнут подбрасывать шапки и хлопать в ладоши, приветствуя их. Или что сейчас проедет по улице со страшным грохотом колонна танков и военных грузовиков. Или покажется патруль с винтовками Мосина.

Но ни эскадрилий, ни колонн, ни патрулей так и не появляется. Остаётся одна лишь тревога.

Вот таким он мне запомнился, 2017 год.

Болотная и последовавшие за ней протесты не оказали на нас, тогдашних детей и подростков, практически никакого влияния. И дело было не только в том, что мы тогда ещё смотрели телевизор (смартфоны были дорогие, а качество их оставляло желать лучшего, Интернет был далеко не везде и работал неважно).

Мы, молодёжь, не восприняли Болотную как что-то своё. Казалось, это какие-то чужие дяди из Кремля или из Лондона делят между собой власть. Дяди эти не то чтобы злые, но явно не добрые, думают только о себе, а главное – все одинаковые. Мы тогда не видели вообще никакой принципиальной разницы между ними всеми.

Что Удальцов, что Путин – всё одно.

Так это воспринимали именно подростки.

Ненависти к Путину у моих сверстников я никогда не видел. Мы выросли при нём. В детстве нам казалось, что Путин – это такая константа, что он будет вечно, что он как бы всегда был (только назывался по-другому), но вообще без него жизнь не то чтобы невозможна, но какая-то будет не такая.

На Путина смотрели так же, как на сибирские леса или кремлёвскую стену – как на непременный атрибут России, без которого это не вполне Россия.

Так нас воспитывали. Воспитывали все: школа, семья, телевидение, и даже оппозиция. Ведь, будучи помешанной на личности Путина, она лишь укрепляла культ этой личности, делала её всё более значимой.

Потом пришёл четырнадцатый год. По большому счёту, нас он тоже не сильно затронул. Большинство моих сверстников осталось аполитичным.

В «Протоне» положение дел было несколько иным, но «Протон» на то и есть «Протон».

Большинство школьников всего этого тогда просто не заметило, как и Болотную.

Но те, кто заметил, в итоге не остались равнодушны.

Тогда мы почти все поддерживали эти события. К правительству все были настроены негативно- равнодушно, а вот сами события нам нравились. Нравилось, что в Крыму и на Донбассе люди перестали терпеть чиновничий произвол, притеснения, взяли свою судьбу в свои руки. Мы искренне делали им победы тогда.

Что бы потом ни говорили разные пропагандисты, подросткам тогда нравилось это всё: и то, что Крым вернули, и то, что Донбасс поднялся против чинуш и бандитов бороться за свою независимость. Мы были поколением, которое готовили к большой войне. Мы ждали этой войны, мы мечтали о ней. Нам хотелось под танки. Мы хотели умереть героями.

Жить мы совсем не хотели.

Нас воспитывали в том духе, что мы созданы для того, чтобы умереть. Так мы, по крайней мере, это воспринимали. И мы были готовы бросаться под танки.

Во многом это было от неустроенности жизни. Наше поколение к ней не готовили. Мы не знали, как нам жить. Родители и школа ограждали нас и от политики, и от работы за деньги. Нас учили тяжело работать, но не учили зарабатывать. Зато нам говорили: впереди война, нищета, голод.

Поэтому мы с детства знали, что хорошей работы у нас не будет, что места в жизни мы себе не найдём, что родители наши состарятся и умрёт, а мы сдохнем. И поэтому нам хотелось получше пожить, пока это возможно, заработать приключений на свои головы и красиво умереть. За Родину, за революцию. За что- нибудь.

Мы не боялись ни тюрьмы, ни каторги, ни армии, ни эмиграции, ни смерти. Мы боялись работы в офисе, семьи, собственной квартиры. Боялись стать такими же больными, забитыми, вечно брюзжащими людьми, как наши родители.

Наверное, чуть позже я напишу об этом подробнее.

После четырнадцатого года мы было решили, что время умирать приходит. Мы ошиблись. Правительство дало

фальстарт. И мы так и остались в странном подвешенном состоянии.

С одной стороны, мы под санкциями, а на Донбассе идёт кровопролитная война против народа и революции, и нам велят быть готовыми к обороне в любую минуту. С другой, мы так и живём, как жили до этого.