Впрочем, это я сейчас вам говорю, что обои имели цвет белый и фиолетовый. На самом деле это было не совсем так.

Посмотрев на обои, я понял, что когда-то давно они и вправду были белыми и фиолетовыми. Но со временем цвета их изменились: белый стали светло-серым, а фиолетовые – голубыми.

На стенах висели написанные маслом на холсте картины в тяжёлых рамах.

Я захотел рассмотреть их получше, а потому начал приглядываться.

Боже, лучше бы я этого не делал!

Ощущение было такое, будто я внезапно увидел какой-то особенно противный скример.

Разумеется, кричать от ужаса я не стал.

Собственно, я на скримеры реагирую как-то странно. Я пугаюсь, но не кричу. Вместо этого я от страха цепенею, и при этом меня начинает колотить крупная дрожь.

Вот и тогда я самую малость оцепенел.

Содержание картин было настолько мрачным и жутким, что я просто не мог на эти самые картины смотреть. С того момента я старался делать всё, чтобы не замечать висящих на стенах изображений.

Впрочем, на некоторые из этих картин обратить внимание мне всё же пришлось. Но об этом – позже.

Паркет был в лучшем случае годов семидесятых.

Когда-то, возможно, это был хороший паркет.

Я так и представил, как он мог выглядеть раньше!

Гладкая зеркальная поверхность янтарного цвета. Аккуратно уложенные одна к другой дощечки.

Теперь, однако, на паркете не осталось и следа от прежнего лоска. Дощечки, из которых он был составлен, за минувшие годы совсем рассохлись и потемнели. Покрывавший их лак облез. Из янтарного пол сделался грязно-серым, из идеально гладкого – шершавым.

Во многих местах паркет разлезался. Кое-где дощечки его лежали не так, как полагалось. Видно было, что юная хозяйка укладывала их на место сама.

Окна были занавешены белыми кружевными шторами. Эти последние были сделаны из очень тонкой, почти прозрачной ткани, отлично пропускавшей солнечный свет. Такие шторы часто можно встретить в деревенских домах.

Потолок, по всей видимости, последний раз белили ещё при Брежневе. За прошедшие с тех пор годы из белого он превратился в грязно-серый. Огромными неровными пятнами расползались по нему колонии чёрной плесени. Покрывавшая его штукатурка растрескалась тысячами отвратительных мелких ссадин.

Должен сказать. Обычно когда побелка начинает осыпаться, она своим видом напоминает треснувшую от перегрева глину. Здесь же было не так. Тут опадающая штукатурка своим видом напоминала пропитавшийся влагой грязный сахар.

Мебель в квартире стояла старая. Многие предметы её были произведены ещё при советской власти. Мебели при этом было немного.

В гостиной стояли диван, журнальный столик и советский сервант. В серванте стояло десять чашек из тонкого костяного фарфора и две фаянсовые статуэтки, изображавшие играющих кошек. Больше в комнате не было ничего.

На кухне более всего бросалась в глаза огромная газовая плита, помещавшаяся прямо возле окна. Напротив неё стоял обеденный стол. Рядом с ним – две деревянные табуретки. Возле входа в помещение располагался огромный белый холодильник белорусского производства, почти совсем новый и абсолютно здесь неуместный.

В родительской спальне половину всего места занимала огромная продавленная кровать. Возле неё стояла единственная тумбочка. Напротив кровати высился ободранный шифоньер.

В комнате Сони мебели было побольше. У входа стоял маленький, почти игрушечный платяной шкаф, середину комнаты занимала железная кровать тридцатых годов (нет, серьёзно тридцатых годов!), по одну сторону от которой стояла тумбочка, а по другую были прибиты к стене три массивные книжные полки. Место возле окна занимал старый письменный стол с ящиками. Возле стола сиротливо торчала колченогая железная табуретка. Сидение табуретки было обтянуто коричневым кожзамом.

Аккуратными стопками лежали на письменном столе школьные учебники и тетради. Помещённые в гранёный стакан ручки и карандаши вонзали свои острия в прохладный воздух комнаты.

Книг на полках было относительно немного. Штук пятьдесят, не больше. В моём доме, для сравнения, было несколько тысяч книг.

Стоящие на полках фолианты имели довольно потрёпанный вид. В каждый том было всунуто десятка два закладок.

«По ту сторону добра и зла» Фридриха Ницше, «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо, «Воспоминания» Нестора Махно, «Моя борьба» Адольфа Гитлера, «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина, «Жюстина» Донасьена де Сада, «Цветы зла» Шарля Бодлера, «Повелитель мух» Уильяма Голдинга, «Очерки преступного мира» Варлама Шаламова.

Внимание привлекли «Дон Кихот» и «Стол лет одиночества» на испанском, а также « » на греческом.

Учебные пособия по испанскому и английскому языкам.

Всякие сектантские брошюры, по большей части хаббардистские, но не только.

На самом краю нижней полки лежали один на другом два толстых и ещё не слишком зачитанных тома: «Девушка, которая играла с огнём» и «Девушка с татуировкой дракона» Стига Ларссона.

Книги выглядели довольно новыми, но в каждую из них уже было всунуто гигантское количество закладок.