– А как у вас с английским языком?
– спросил Маркэнда Ганн.
– Читали когда-нибудь Шекспира?

– А скажите, - вмешался Ленни, - что вы читали за последние месяцы?.. О, замечательно! Вы будете вести курс европейской литературы. Просто рассказывайте все это ребятишкам. Когда человек рассказывает детям о книгах, которые он только что прочел, можно надеяться почти наверняка, что он вспомнит что-нибудь, достойное упоминания. Нам до сих пор немного не везло с литературой. Детям было скучно. А почему? Потому что мне самому скучны все книги, которые не содержат фактов. А Лиде - те, которые не... как это... ничего не разоблачают. А Хорасу Ганну - те, которые не относятся к науке. Мы больше всего читаем "Нью-Йорк уорлд" и "Ридиз миррор". Там есть американская литература. Например, стихи этого... как его?..

– Дэна Докерти, - подсказала Лида.

– Одним словом, все зависит от вас. Приглядитесь к нашей жизни. И включайтесь в нее. Увидите десяток ребят, собравшихся в одном месте, - вот вам и класс. Если они не слишком заняты чем-нибудь другим, они будут вас слушать. Дети любопытны от природы, знаете ли. В этом ваш шанс научить их чему-нибудь. Чему именно - роли не играет. Все равно они это потом забудут. Самое важное - проникнуться духом. А вы, дорогой Маркэнд, прониклись нашим духом, иначе вы не были бы здесь.

Август и сентябрь; старые, с плавными изгибами дорожки парка, когда-то тщательно расчищаемые рабами, поросли кустарником. Но сквозь тростниковую чащу была протоптана тропинка к павильону, выстроенному Люсьеном Войзом в 1840 году. Он был похож на маленький греческий храм; изящные дорические колонны из некрашеного дерева поддерживали кирпичный фронтон; внутри была одна высокая комната. Эмили Болтон во время своих кратковременных налетов жила здесь с дочерью, которая, как только мать уносилась снова, возвращалась на свое место в общей спальне Замка. Эмили Болтон поясняла: "Мне нужно, чтобы девочка хоть иногда бывала со мной, а то я могу забыть, что у меня есть дочь". Эмили предупредила мисс Сильвер, что Тед и Маркэнд поселятся в павильоне.

Август и сентябрь; деревья стрелами прохлады пронизывали смолистый зной. Тед возвращалась с работы (она работала много и хорошо) и сбрасывала потную одежду; Маркэнд уже лежал в это время голый на своей кровати. В эту сумеречную пору им приятно было лето в разгаре; оно омывало их и обволакивало, оно создавало непрерывный ток между их телами, притягивавший их друг к другу. И когда в сумерки они ложились отдыхать, шум детей, возня взрослых в Замке, крики негров, возвращавшихся в свои хижины после дня труда на красной земле, оставались в знойном мире позади, но они не были оторваны от этого мира, как не были оторваны друг от друга. Единая страсть связывала все это, и эта страсть вечно возрождалась: с сумерками, со сном, с рассветом. Подобно ароматному воздуху, пропитавшемуся запахом сосен и пышного кустарника, их тела не знали пресыщения. Но для Маркэнда тело Тед было безличным, как страстность лета. Он ласкал ее так, как вдыхал лето и присутствие детей. Он был влюблен в нее, но что он любил? Между двумя объятиями она была для него не больше, чем тень, которую дало ему дерево, или ощущение зреющей земли, или пища, которой он жаждал и о которой, насытившись, позабыл. Он постоянно к ней возвращался, и она выполняла свою функцию - более сложную, правда, чем дерево или, скажем, пища, - но она не была для него человеком.

Тед знала это. (Тем временем она усердно работала: наладила школьное хозяйство, составила расписание занятий, внушила страх божий старому Реймонду и другим слугам.) Она не могла жить без любви этого человека, но то, что он предлагал ей, она не могла принять.

Сентябрь умирал, ночи становились длиннее и смолистее, а воздух прохладнее. Чары ароматного дыхания деревьев, прежде струившиеся в мир, теперь ушли в корни. Земля стала серой, в дождях отсырел ее жар. Только дети цвели, как всегда, роняя лепестки смеха и своеволия. Но Теодора знала, что они цветут в своем собственном мире; эта независимость от смены времен года принадлежала только им, потому что их время измерялось по-иному: перед ними была весна всей жизни. Она и Дэвид в своей любви были близки к октябрьским цветам и вместе с ними увядали. Ей было горько терпеть это: особенно горько оттого, что Дэвид - она видела - не чувствует горечи. Он был, как дети, нечувствителен к осени, встававшей между ними, потому что нес в себе весну, суровую и тайную.

Декабрь. Скоро большинство воспитанников уедут на север, на долгие зимние каникулы, и не вернутся до февраля. От влажного ветра с залива сыро в парке; пахнет только солью от деревьев и землей от пожелтевшей травы; не поют птицы, не слышно ни звука из мира по ту сторону ворот; только непрестанно вибрирует в воздухе (запахом, светом и звуком) присутствие детей (даже ночью, когда дети спят, Тед и Маркэнд чувствуют их).

Маркэнд входит в комнату. Тед уже дома, сидит на постели и зашивает порванное платье. Маркэнд бродил в окрестностях Люси и негритянских ферм... новая привычка. (В первые два месяца он ни разу не вышел из парка: было слишком жарко, и он слишком был занят; времени хватало только на педагогические эксперименты, любовь и сон... глубокий, длительный сон, который поглощал его и от которого он пробуждался потом для новых занятий с детьми, новой любовной игры, нового сна.) Он сел на свою Кровать и стал глядеть на Теодору.

– Вся эта школа, - сказал он, - просто смехотворна.

Она посмотрела на него, продолжай шить, и веки ее чуть заметно задрожали.

– Дальше, - сказала она.

– Смехотворна - не то слово. Школа - игрушка.

Унижение на ее лице.
– Я не должен хотя бы увеличивать ее унижение, щадя ее. Ведь она сама может позаботиться о себе.
– Но он чувствовал жалость; его слова отдаляли его от нее, а жалость была чувственна и привлекала его к ней. Вот она сидит, а его слова означают: вся твоя благородная деятельность, весь труд твоей жизни - игрушка... и ваша любовь ничего тут не может изменить. Видя ее глаза и губы, раздавленные его словами, точно камнем, он испытывал чувственную жалость. Унижая, он мог бы ее ласкать.

– Может быть, та объяснишь?
– Она продолжала шить, чувствуя его страсть, и откликаясь на нее против воли всей своей плотью, и еще ужаснее страдая от этого.

– Тед, разве я знаю?
– Он подошел и остановился перед ней.
– Разве я уверен, что говорю истину? Разве я знаю, в чем истина? Я любил тебя и, может быть, каждой своей лаской причинял тебе боль. И все же пора нам узнать истину.

Она продолжает зашивать прореху, иголка в ее руке не дрожит.

– Не уклоняйся от темы, - говорит она.
– Школа смехотворна или она игрушка?