Шрифт:
Она потупилась:
– Мы едва не разорились.
– Не грусти, Ольга! Поверь – я буду любить тебя, что бы ни случилось. Да хоть и без приданого! Не тревожься, я и мой папенька… мы поможем вашей семье!
– Не надобно уже помогать, – она мотнула головой. Всхлипнула и зажала ладошкой глаза.
Матвей сморщил брови, приоткрыл губы. Развёл руки – и укрыл её в щедрых объятиях:
– Оленька, только не плачь! Я… я прошу тебя… Ольга, ты же знаешь… я не переношу девичьих слёз.
Она оперлась о его руку и села на сваленный ствол.
– Владимир уехал в Петербург продавать дедушкино имение.
Матвей гладил её шёлковые пуговички на спине:
– Я понимаю твои страдания, Ольга. Мне было бы так же больно, ежели бы я потерял наше Бакшеево. Я просто… не знаю, что сказать тебе…
Светлая головка приклонилась к его льняному рукаву.
– С тобою так хорошо, Матвей. Ты словно солнышко. Когда я рядом с тобой – и о горестях думать не хочется. Прошу тебя, поиграй для меня. Что-нибудь грустное…
Элегия свирели заструилась по лесу, завиваясь в диких стволах, зазвенела небесными отзвуками. Прижимая к губам черёмуховый срез, Матвей взглядывал то на свежее небо и макушки голых осин, то в лицо Ольге. Её маленький рот, губки полумесяцем так и манили – как малина в сахаре.
Последнюю ноту повторило эхо – и она вскочила со ствола к другу, обняла его за шею, прижалась прохладной щекой.
– Как бы мне хотелось, Матвей, быть с тобою и смотреть на тебя вечно, когда ты играешь для меня!
– Так не уходи.
Он взял её за руку, и они пошли опушкой до Превернина. Двухэтажный белый дом с колоннами утопал в змеящихся яблоневых ветках.
– Должно быть, Владимир уже вернулся, – Ольга насупила тонкие брови. – Мне надобно домой.
– Завтра я снова жду тебя, – Матвей тронул музыкальным пальцем её щёчку. – Милая Оленька, обещай мне, что не станешь грустить.
– Я буду думать о тебе – и это поможет мне всё принять.
Она поцеловала его запястье под вышитой славянскими крестами манжетой. И пошла к дому.
***
В кабинет Фёдора Николаевича постучали. Дверь боязливо отворилась, и заглянул Владимир с чёрной шкатулкой в руке. Отец вытянул раздвоённый ложбинкой подбородок:
– Что?
– Всё.
На стол хлопнулась пачка ассигнаций. Вторая, третья. Четвёртая! Фёдор Николаевич перестал морозить глазами мрачное лицо сына – и посмотрел на серые кирпичики.
– Владимир! И всё ассигнациями? Сколько же здесь?
– Сто двадцать пять тысяч.
– Это что?..
– Задаток. Вам остаётся купчую составить.
– Володя! – отец поднялся, обошёл стол и обнял сына. – За такие деньги!.. Как ты смог?..
Словно деревянного истукана обнял.
– А сколько, по-вашему, должно стоить дедушкино имение?
Фёдор Николаевич порвал бумажный ободок верхней пачки и стал перелистывать ассигнации – новыми серыми двухсотками. Владимир стоял напротив, скрестив руки на груди.
– Задаток, говоришь… И кто же дал за наше имение такую сумму?
– Некий граф. Будрейский.
– Будрейский? Не слышал… Твой знакомый?
– Нас представили друг другу в доме графини Строгановой. Этот Будрейский узнавал о покупке имения подальше от столицы. Раньше я его не видел. Или познакомиться не доводилось. Вы наказали не продешевить – а он предложил сто шестьдесят тысяч.
– Ай да сын! Впервые я тебя хвалю.
Было б за что, папенька…
Теперь надлежало как-то оповестить сестёр. Они ждали в гостиной. Ольга на диване пачкала маленькие ноздри вербной пыльцой букета.
– Наше Первино покупает граф Будрейский, – Владимир переступил порог, глядя на нос своей замшевой туфли.
Евдокия, лицом к окну, в тёмном майоликово-синем платье, накручивала на палец кисточку чёрной кружевной косынки:
– Какая разница, кто. Кто бы ни был – я заранее ненавижу его.
– Когда он приезжает? – спросила Ольга.
– Обещался… одиннадцатого мая.
– Одиннадцатого – мая! – Евдокия повернулась от окна. – В день смерти дедушки!
Она выбежала из комнаты. За нею – сестра. В спальных покоях хлопнула одна дверь, другая. И гостиная опустела – с букетом вербы на гобеленовом диване.
Будто второй раз похоронили дедушку. В утешение оставалось полмесяца прощания с Первином.
Глава III
Что это был за день! Одиннадцатое мая. Этот день шесть лет тому назад отнял дедушку, а теперь собирался выкорчевать последнюю память о нём. В этот день лучше было не просыпаться.
С тех пор как дедушки не стало, Евдокия привыкла ходить в Первино одна. Летом гуляла в парке или сидела на террасе. Зимой отпирала дом и бродила по безлюдным комнатам. В библиотеке перелистывала старые книги, которые вьюжными днями дедушка читал ей, Владимиру и Ольге в гостиной. И вот теперь – это чужая земля. Чужой дом. Но как принять это, когда знаешь там каждую травинку? Знаешь, что на лужке от сада к речке любит расти гусиная лапка, а под яблонями у ручья – манжетка. Теперь этих яблонь рукой не коснуться, на камень у речки не ступить. Мир стал тесным, своего-родного осталось слишком мало – а на дедушкин берег нельзя. Но так хотелось пойти туда!