Разложив бритвенные принадлежности в ванной, я наконец вспоминаю, что с утра так и не поел – сначала не хотелось, потом стало не до этого, потому что Андрей уснул, привалившись ко мне, а будить его я не стал. В такие минуты я мог наслаждаться его близостью без проблем для себя, и это были самые приятные моменты. Последний такой случился месяц назад, когда я забирал его, пьяного в нулину, из клуба, и он, ожидая, пока я открою дверь в машину, висел на мне. А потом, обхватив руками за шею, развернул мою голову и просто смотрел, долго и странно. На какой-то миг мне даже почудилось, что поцелует, но я раньше, чем он сделал что-либо, усадил его в салон, где он вскоре отключился. Я уже так привык к нему – это было самой большой ошибкой, – что мне стало казаться, каждый раз, когда он с кем-то, я сдаю его в аренду. Потому что все остальное время он принадлежит мне.

На кухне я некоторое время всматриваюсь в содержимое холодильника, не зная, с чего начать, потом, к своей радости, раскапываю среди прочего завернутые в фольгу готовые сэндвичи с лососем, откусываю половину и не сдерживаю довольного мычания.

– Как, оказывается, просто сделать тебе хорошо, – раздается рядом, и Андрей, подходя, забирает у меня второй сэндвич, тоже откусывая. – Съедобно. Ты кофе нашел?

– Пока не искал. Должен быть на верхней полке, где специи.

– Фу, растворимый! Серьезно? Никто не догадался привезти кофеварку? Завтра езжай в город и исправь это.

Андрей в трусах и рубашке на голое тело, в ушах наушники, волосы влажные после душа, поэтому, наверное, мне так хочется сгрести их в кулак. Но еще больше – взять его за шею и прижать к шкафчику. Раньше таких ситуаций не возникало, потому что я ужинал вместе с прислугой вечером, не мотался ночью в поисках того, что можно сожрать, и не мог натолкнуться на Андрея, которому бродить ночами по дому как раз всегда нравилось. Я слышал, как хлопает дверь в его комнату, как он звонит кому-то, гуляя по лестнице сверху вниз и обратно по нескольку раз подряд.

– Что смотришь? – спрашивает он, и я отвожу взгляд. – Ну смотри. Если хочешь, могу все снять.

– Нового ничего не увижу.

– Так тебе новое и не надо, если на старое стоит. Привыкай, Витюш, тебе долго со мной жить. Только тут нет никого, кто помешает мне ебать твои мозги. Прости, ничего личного.

– Водитель еще есть.

– До него я тоже еще доберусь. Хотя с ним будет неинтересно – он натурал.

– Или не пробовал.

– Или не пробовал, – Андрей ухмыляется, засовывая в рот вторую часть сэндвича. – Шаришь. Люблю, когда ты покладистый. Кофе мне…

– Сам сделай.

– Понял, понял! – он быстро сдается и это тоже нормально, знает, что на мне не поездишь.

Он кладет в чашку два куска сахара, ложку кофе, доливает сливки и кипяток – прямо как я себе всегда делаю, – а потом отдает ее мне. Удивлен, но вида не подаю. Себе он разводит что-то, что трудно назвать съедобным: три ложки кофе без сахара, корица на кончике ножа. Отхлебывает, морщится, но глотает снова.

– Глазированные сырки, сто лет их не ел, – с боковой полки холодильника Андрей сгребает сразу несколько, один из них бросает мне со словами: – Поешь сладкого, порадуй себя. А то как фотка на памятнике.

– Ты сам-то давно радовался? Кто в машине говорил, что, если мы до августа не уедем обратно, ты пешком через тайгу пойдешь?

– Я познал дзен. На ближайшие пару дней. Потом – посмотрим.

Андрей, стараясь шагать медленно, чтоб не расплескать полную кружку, идет к лестнице, а я смотрю на сырок. Не люблю сладкое, только сахар в чае. Но почему-то срываю край упаковки зубами и откусываю – и правда, я их тоже лет сто не ел, забыл уже, какие они на вкус. И примерно столько же не был на природе, вдалеке от всего. От работы, с которой у меня не осталось ничего личного, от чужих проблем, которые становятся моими, от графика запланированных встреч, на которые я должен сопроводить Егорова, – это же отличный повод сделать себе отпуск, эта поездка. Где-то здесь должен быть и мангал, а я еще помню, как жарить шашлыки, – если Андрей не захочет участвовать, сделаю сам, для себя. Глупо не пользоваться возможностью почувствовать себя обычным, среднестатистическим мужиком.

– Я шашлык есть не пойду, сегодня у меня сексуальный день, – Андрей поиграл бровями, приглашая меня вступить с ним в игру. Так-то мне было похрен, но я же на службе, пришлось подыграть:

– Это как?

– Ебал я вас, ваши шашлыки, ваш отдых на природе и ваши запреты!

Это было утром, когда Виктор достал мясо из морозилки и оставил размораживаться, а Андрей демонстративно свалил с кухни, шлепнув себе колбасы на свежий пока еще кусок багета. Виктор только плечами пожал, и я с ним молча согласился – никто никого не уговаривает. Каждый раз на повышении квалификации нас учили дистанцироваться от объекта. А это значит не только держать дистанцию, но и не влипать в отношения, как мухи в клейкую ленту, которой висело штук по пять у нас дома в станице в каждой комнате. Это пчелы в мед влипают. А мухи – нет. Как только ты начинаешь что-то чувствовать к клиенту – любовь, зависть, ненависть, отвращение, желание, считай операцию проваленной. Там, где ты должен включить профессиональные качества, ты тормозишь, следовательно, подвергаешь клиента опасности. У нас так увольняли некоторых – поначалу вроде работали как надо, с огоньком, а потом оп-па – и скурвились. Сами портились и других портили, как просроченные пирожки… Кто-то втюривался – ну, рядом быть, все видеть и не пропускать эмоции через себя может небольшой процент людей. Но любовь тут проскакивала довольно редко. Кто-то завидовать начинал – эти дольше держались, но все равно срывались. Чем меньше эмоций и вовлеченности, тем лучше. Причем со временем профдеформации подвергались все без исключения, кто-то больше, кто-то меньше, поэтому нас так часто отправляли на повышение квалификации, где и выявляли такие косяки.

В основном-то чаще нас нанимали обслуживать детей-мажоров, и даже огромные зарплаты все равно не шли ни в какое сравнение, когда каждый день видишь, как отвратительно себя ведут те, кому в руки лишь по праву рождения падало не только все готовое, но и самое дорогое. А они это били, крушили, плевать хотели и даже ни на грамм не ценили. Другие, обычные люди, всю жизнь не могли себе позволить купить какую-то фитюльку, на которую эти дети упакованных бизнесменов даже внимания не обращали, походя разбивая или теряя дорогую фирменную вещицу. Поэтому, часто сравнивая обычную жизнь простого народа и ее пресытившуюся верхушку, не все долго выдерживали. А спасать ценой своей жизни объект, который ты презираешь или ненавидишь, – провальное занятие, это все понимали.