– «Тили-тили балалайка на суку сидел балайка», – все его дразним, русские, казахские, татарские девочки и мальчики.

– Дети, ну-ка отошли, перестаньте его обижать! Воспитательница вернула пиджак в нормальное положение, освободила спрятанную голову, пригладила жёсткие черные волосы, окунув ладонь в карман халатика, выудила овальный мятный леденец без обёртки. Мишаюра тут же сунув за щеку с хлюпаньем и слюнями принялся смоктать:

– Аяврик? – произнёс вопросительно-бесстыдно, как тявканье.

– Аяврик, – успокаивающе, грудным, как фисгармония, голосом ответила воспитательница.

…Наперегонки с нами бегает за стрекозами. Воспитательница собирает всех обратно, окликая, сгоняя в пары, вылавливая и вытаскивая из сплошных зарослей самых упрямых. Послушные двойки впереди уже по-сиамски сцепились ладонями, в свободной руке сомлевшие бабочки, стрекозы, вяло двигающие брюшками и масляными пропеллерами. Мишаюра тоже пристраивается, но у него нет пары, никто не даёт свою ладонь. Он протягивает руку Люсе. Люся несогласно мотает короткой причёской, упираясь в него твёрдыми серыми глазами, – тебе нельзя, нам ещё расти, а тебе нет! Увязывается вслед в хвосте замыкающим. Когда голова колонны минует аллейку, соединяющую с улицей, Мишаюра отстаёт, останавливается, поворачивает обратно, словно есть невидимая граница.

Я не просил её о помощи, Люська сама мне завязывала бантики на ботинках, а родители смотрели и улыбались.

73.

Кипящий бульон с кусками говядины и мозговой костью. Мама ставит крупную мясную кость на блюде, папа ножом отделяет для меня цельные части цвета молочного какао, быстро темнеющего, пока остывают на тарелке. Прожилки и хрящики он отправляет прямо с ножа в рот, и мне странно, что он их запросто, причмокивая, с удовольствием жуёт, как и мозг, постукиванием выбитый из кости, – его мне и видеть неприятно, слизь, обсыпанную черными точками.

74.

Крапает на тонкий песок дождик, пыль засахаривается влажными кляксами, Олька выскочила из-под козырька под струи, зажмурила глаза и тонко верещит, следом Женька и я, – тёплым ветром, землей и облаками что ли так пахнет? Прямо в сандалях в мутные желтоватые лужи, а дождь стихает, светлеют сохнущая рубашка, небо, сено и сырые доски, громко пахнут мокрая полынь и бледно-жёлтая кашка, чёрно-красные жучки-солдатики носятся по влажному песку. От Олькиного мокрого платьица <шел пар, и сквозь прозрачную материю были трогательно видны большие трусы на резинке, сосборившейся набок>.

75.

В выходной за столом на кухне напротив окна (мама с папой в гостях), передо мной папка-обложка с пачкой чистых листов для рисования. Пластмассовая непочатая коробка акварельных красок с круглыми лунками на восемь цветов. Уложенная по длине между двумя рядами кружков кисточка. Ручка из светлой пластмассы, утолщенная к середине, щетина чёрная, чуть расширяющаяся к верхней части, жёсткая, жёстче, чем в зубной щётке. (Хуже не найти кисть для акварели, но я этого не знаю, – если внутри коробки с красками, значит, правильная кисточка!) За окном с нашего второго этажа мимо дома серая полоса дороги с песчаной отсыпкой. Простор немного перекрывает двухэтажный кирпичный дом слева, - ещё не застроенное поле и едва видимая тёмная лесополоса, не считая столбов вдоль дороги. Выше, в половину окна, синее небо с чистыми облаками. Положив белый лист, долго сидел перед окном, смотрел на открытую коробку красок, на вид за окном, который и видом ещё не был, а тем, что не замечаешь. Передо мной кружка с водой. Окунаю кисточку, вожу в круглой таблетке с тёмно-синей консистенцией. Пока не тронешь, краска – дремлющий зверёк, надо будить, толкать, выводить из оцепенения. Влажная щетина нарушила матовый блеск, поцарапала, намочила, размазала по внутреннему пластмассовому бортику синеватой сукровицей. Поначалу увлекает алхимия процесса, игра в вещества и движения: болтание кисточки в банке с водой, изменение воды оттенками желтого, синего, замутнение, захват ворсом краски и.… самое невероятное, заранее непредсказуемое её десантирование на собранную в прямоугольник бесконечность. Его, листа <белизна становится областью безграничного, непрозрачным светом, в котором можно двигаться, но невозможно что-либо разглядеть. Я понимаю, что, когда я проведу на нем или сквозь него линию, я должен буду ее контролировать: не как водитель машины – в одной плоскости, а как пилот в воздухе, поскольку здесь движение возможно во всех трех измерениях>. Другое чудо - успевать этой явности не оставаться без назначения дольше необходимого, а ловить, как ловят миг, удачу и мяч, в предположенную форму, которую и надо попросить с помощью той же краски, что норовит вырваться в несвободу бесформенности или фатальной ошибки, и лишь форма даёт ей свободу и дыхание, где краска, ставшая цветом, становится больше себя собой.

Конец ознакомительного фрагмента.