Шрифт:
Пару дней спустя этот парень как ни в чём не бывало шёл мимо нашего двора, в руке синяя папка на молнии, болоньевый плащ чистый.
44.
Саратов или Балашов, здесь обычно делаем пересадки на пути в Жирновск к тёте Марусе, маминой младшей сестре. Мы проезжаем эти места всегда летом, потому что летом меня оставляют у тети Маруси на месяц-полтора. Зашли с мамой в большой вытянутый гастроном, где отдел с мороженым. Мама подвела к широкому просторному окну с толстым зеленоватым стеклом с перевернутыми надписями, строго наказала никуда не отходить ни на шаг и влилась в густую очередь. Прислонясь к стеклу, разглядываю мимо идущих людей. Ко мне склонилась женщина, как представляется, красиво одетая, костюм из жакета и юбки, на голове прическа из крупных кудрей, туфли-лодочки.
– А где твоя мама?
– Мама покупает мороженое.
Она шепнула на ухо:
– Идём, куплю тебе эскимо и большую плитку шоколада…
– Нет, мама сказала никуда не отходить и ждать её тут…
– Такой хорошенький, хочу угостить тебя, – она протянула руку, – ну же, пойдём, здесь кафе рядом, какие вкусные пирожные с кремовой розочкой, м-м-м! Купим и тут же вернемся, пошли?
Странная чужая тётя сразу же вызвала сильное подозрение: уже наслушался рассказов о пропавших детях, во дворе пугали жуткими историями про тайные комнаты в стенах, где похищенных детей вешают на крючки, сцеживая кровь в подставленные тазики, но не успел всерьёз испугаться - с огромным облегчением вижу маму с жёлтой сумочкой (чемодан оставили в камере хранения), в руке у неё два вафельных стаканчика. Отвернулся от женщины, кинулся навстречу, огибая вертикальные туловища взрослых. Маме не стал рассказывать посчитав, что пользы скорее всего не будет, и к чему приведёт – неизвестно, может, в Жирновске тётя Маруся одного и на улицу не выпустит.
45.
Из лопнувших словно на туловище гусеницы гнёзд выглядывают зелёные ягоды, густо-фиолетовый манящий зёв в глуби растворяющий свою ядовитую кровь в венах болезненно-жёлтенького цветка в известковой сыпи, как будто ядовитое насекомое прикинулось растением и кажется зловонным, хотя пахнет лишь неприятно сладким. Все рассказы про белену с нехорошим концом: «Один мальчик (девочка) нечаянно съел(а) и умер(ла)». Случайная с ней встреча закончится её убийством. Дурное растение жестоко втаптывается подошвами кед и сандалий, забивается прутьями, палками. Волчью ягоду тоже есть нельзя, яркие шарики красивы бесполезно.
46.
На мелком песчаном плесе сквозь зеленоватую дымку отлично просматривается дно. Высокое солнце достает до тихих песочных бурунов, светлит шишковатые макушки, лапы мохнатых водорослей и густо забеливает на глубине речную муть, напоминающую застоявшийся огуречный рассол. Ясные блики играют у берега, свиваясь в золотистую рябь. У кромки резвятся мальки над медяным дном меж посверкивающих камешков и затиненных ракушек, бороздящих на песке свои дорожки. Мальки, словно цыплята, взбалмошно носятся на отмели, шарахаясь в панике от нечаянной тени качнувшегося стебля, мельтешат акварельным пунктиром нежных спинок с пушистым, белесым подобием плавников. Забросив лесу в прозрачной воде, смотрю, как мой крючок с червем (червей насаживает папа) сонно опустился фиолетовой закорючкой. Тут же метнулась стайка детишек-пескарей. Наживка их не интересует, но озорничают, прядают, подбрасывая вялого червя носами, толкая, легко вздергивая, поддевая, как ногтями узел на шнурке, сначала на пробу осторожно, а затем смелее… Одна из рыбешек опередила своих товарищей, увлеклась, пригубила, мягко повела. Поплавок лениво закачался, стронулся, пескарик в запале почти впрягаясь в леску, держась губами, бойко потянул: моя рука сама вздёрнулась вверх с удилищем, вылетела наружу серебристая с ярким кивером рыбка. На самом пике белого дня, описывая дугу плавного взмаха лесы над берегом и рекой, пролетела, сорвалась, соскользнула в воду, булькнула и исчезла. В отлете карусели огромный горящий шар, вздохнувшая зелёная лента, выпуклый окоем и, кажется, я - что-то цепкое, тёмное, колючая сухая водоросль… Мгновение. Всплеск. Тихо. Вдох колыхания густых ясеней, тополей, медленный ток облаков, дырки ласточкиных гнёзд в обрыве, ветер относит рябь, опахивает паром от нагретого сочного камыша, напоминая свежевымытые полы.
Папа:
– Упустил рыбка? (порой он машинально путает окончания)
– Угу…
47.
Ни разу ещё не пробовал сахарную вату.
48.
У тёти Шуры верхняя половина тела узкая, как будто слабая, но от талии широко раздаётся и сужается к низу, напоминая карточную масть черви. Волосы стянуты туго, что белеет кожа между прядей, сверху накрыты высокой волосяной шишкой, называемой шиньон. Её бледное лицо словно хочет стечь тестом, рыхлые щёки в тоненьких, с волосинку, красно-синих червячках-молниях, опущенные уголки маленького рта в красной помаде, край лица обозначен вялой дужкой подбородка по складке, переходящего в шею. Губы всегда в выражении будто рассасывает под языком горькую таблетку. Поговорив с другими мамами, тётя Шура вдруг собрала всех детей со двора у себя дома на кухне и угостила обедом. Мы ели суп, не все, а кто по возрасту понимает о вежливости в гостях, тушёную картошку с курицей, клубничный пирог, компот и чай с конфетами. Конфет, причём шоколадных, тётя Шура отсыпала с собой по горсти – «на память об Андрюше, чтобы ему было хорошо на небушке»… Предполагая какую-то таинственную историю, как можно догадаться, связанную со смертью, (а истории о мальчиках-девочках с именами, безымянных, умерших от болезни, по неосторожности, от несчастного случая – несгораемый запас расковыривания воображением и домысливания всевозможных страхов) спросил у мамы, – почему Андрюша на небушке? Мама ответила, что у тети Шуры давно, ещё до Толика, был ещё сыночек и умер совсем маленьким, сегодня у него день рождения, и она устроила по нему поминки.
– А как и почему он умер?
– Ей-богу не знаю, родненький, что знаю, сказала…
49.
Железный кругляш из сломанного будильника – распрямить, отпустить! – серое гибкое лезвие ленты клацает, сворачивается обратно щелчком, не так прихватишь, лупит больно по пальцам.
50.
Чтобы играть со мной и Ниной в лото, Толик поставил условие, чтобы мы сняли трусы; пока один снимает, другой закрывает глаза и не смотрит. Толик старше на три года, Нина на полтора. Нинка первая. Зажмурившись, через красно-жёлтые круги слышно недолгую возню и щелчок резинки. «Теперь ты», - Толик мне, когда Нинка, натянув колготы, закрывает ладонями глаза. Я стащил одним валиком штаны с начёсом, трусы и принялся прыгать по комнате, размахивая одеждой. Как если заиграешься, разбегаешься, хочется больше, громче, хулиганистее, ничего не страшно и распирает расточительная дурашливая бравада, – да мне и ладно, смотрите, кто хочет! Из скатки мягких штанов вылетели трусы, шлёпнулись на трельяжный столик, сбив крышку с картонной банки. Толик перепуганный метнулся вмиг с дивана. На столике перевёрнутая круглая крышка, полировку накрыла россыпь дынно-персиковой пыли, пахнущей пышно, щекочуще, несъедобно. Толька принялся макать указательным пальцем порошок, счищая о край в баночку, плаксиво причитая: «Дурак! Вот дурак, мама меня убьёт…»
Отряхнул над столом свои трусы, оделся, – бесшабашное веселье и азарт куда-то испарились, – похоже гремящими в мешочке бочонками сегодня не сыграть.
51.
Зачем спать в просторном светлом помещении с большими окнами, за которыми слепит солнце? Белые матерчатые шторы внахлёст на двух нижних рядах рамы, поделённой на квадраты; по верхнему третьему ряду мутно отсвечивают радужной пылью стёкла, поблёскивает паутина с мошкой. Занавески добавляют рассеянное молочное настроение, лучатся плавными складками. Перешёптывались, хихикали, ворочались и умолкли, когда навис белый халат нянечки, собранные, как будто заставили разучивать стишки, рыбками ушли на глубину. Два ряда раскладушек с чёрными пружинами, поверх матрасов белые постели. Ржавые следы на уголке простыни, в завороте подушки размытые серые штемпели. Тычущие с изнанки наволочки сломы и остья перьев, – это знакомо, едва затхло, и навевает картину серой кучки нащипанных мокрых куриных перьев, разложенных на газете. Постель, наволочка, простынь и синее одеяло в пододеяльнике с ромбом отдают неароматной прожаренной чистотой. Не домашний запах, помимо бликов света и легкой желтизны воздуха, белая постель тоже желта, и как в мотке из разноцветных проволок (а на телефонной станции напротив садика идёт ремонт и обрезки, скрутки и пучки прекрасных в ярких оболочках проводков – ценность и богатство) вплетена чуждая проволочка, что пахнет не так. В моём ряду и в соседнем, ногами к нашим головам, дыхания качаются на качелях воздуха. Воспитательница в белом халате у распахнутых окон веранды на теневой стороне опёрлась о подоконник, крутит пальцем выбившееся из-под газовой косынки красно-рыжее колечко (цвет в паре с кратким словом «хна»), – у старшей сестры, когда с выходных собирается в Уральск в институт, похожая причёска, – глядит в глубину двора, там тёмной и светлой стороной мельтешат тополиные листья. По её лицу задумчивым сквозняком гуляет песня Пьехи: «В этом мире, в этом городе/Там, где улицы грустят о лете» … Из сумрака дальних служебных помещений дотягивается парной след моркови, скрежет по плитке пола алюминиевых ёмкостей, мерные капли точного времени. На соседней раскладушке у Аллы Одарич горячая щека залита свекольным цветом под самые ресницы, на виске капля пота, зрачки ходят под веками, вывернутые наружу яркие, сухие, в мелких складках широкие губы как бутон, как если бы губы могли удивляться отдельно; внутри тени рта блестят зубы. Ладони лодочкой втиснуты под выпуклую щёку в маленьких пупырышках и светлых волосинках, нитка слюны от уголка рта у мальчика Сафронова; оттопыренное полукружие уха в легком ворсе малиново просвечивает. В изголовье торчит чья-то оладушком оранжевая подошва, пальцы в темных кружках песка. Напирающее с улицы урчание мотора, тряска твердых деревянных бортов грузовика: в кузове, я знаю, подпрыгивают на жёстких сиденьях женщины в синих, чёрных рабочих халатах и светлых косынках - колхозная бригада. Ровный гром в мягких ножнах забирающегося выше реактивного самолёта, крылья – сверкающая галочка в синем небе… Подглазья и веки наливает шерстяным светом, лечу с качелей в золотистую темноту, даже сердце ёкает, не надо спать, если не хочу спать, наш дом видно отсюда из окна, зачем спать не дома, но засыпаю…
52.
С Валеркой и Юркой просим у идущего через двор незнакомого человека: «Дяденька, дайте, пожалуйста, 15 копеек!», незнакомый мужчина удивлённо поднял брови, но вынул из кармана монету и опустил в подставленную ладонь. «Спасибо!» – бегом через дорогу в магазин за тремя коржиками.
53.
Двор – внешнее внутреннее. Небо за дорогой – будущее. Мы бегаем у дома на полосе метров десяти шириной между неровной из разного материала (штакетник, сетка-рабица) границей огородов, где случаются кучи гравия или мелкого песка, или на ничейном пространстве у боковой стены, простирающемся до дорожной насыпи к заросшему сорняком подъёму на шоссе. По нему туда-сюда машины – «УАЗы», «Москвичи», «Запорожцы», мотоциклы разных марок с колясками и без, красно-белые «Икарусы», чаще грузовики «ГАЗы» и «ЗИЛы» – с ворчанием, рокотом, хрустом, дребезжаньем, стуком, лязгами движимых с разным согласием твёрдых частей. По ту сторону дороги – линия частных домов. Перед ними деревья, иные уже старые, высокие, ветвистые, раскидистые, впрочем, не загораживающие бескрайнее полотно неба, - огромность, где самолёты – серебристые пылинки, подвешена над дорогой, как штора. Дома за дорогой вечером, когда в стеклах заходящее солнце и, особенно в сумерках, когда светятся прямоугольники ярких занавесок и всё отступает в темноту, - определенно последняя линия нашего, здешнего, за которым ничего кроме неба. Небо - особый образ присутствия, доступный в недостижимости. Небо-ночь, небо-далекое, небо-чужое, небо-расстояние, - легко потеряться, но не в этот раз, потому что под защитой дома, двора, своих окон, пусть и на миг испытал выдвинутость, потому что всмотрелся и оно, заметив, приблизило.