Бегаем, играем, окликаемся перед ним. Вглубь, вдаль, в синеву или непроглядную темноту, где растворяется граница обжитого и круг, в котором знаешь свое присутствие. Там, куда отдаляется небо, конечно, есть другие улицы и дома. Встать у перекрестья дороги - будет не асфальтовый, а присыпанный гравием съезд на песчаную желтую ленту к краю Дарьинска. Песочная колея потянется между полынных холмов, лесопосадки, нескончаемого поля, узких заболоченных луж разлива, истоптанных по жирной пованивающей синеватой грязи копытами и легкими птичьими лапами, и втянется перед чередой приземистых домиков, как строй дворников в валенках с метелками, потому что перед каждым домом вверх старые деревья. – Это Голицыно, называемое «хутор». (Отсюда сосед дядя Саша Дынников, он женился на тете Маше, их свадьба первая, которую я видел своими глазами).

Задумался, повернул взгляд: оно там. Отвлекся, посмотрел – вот оно. Видишь один, одиноко, только сам. Всегда тут. Утром. Днём. Дождём. Снегом. Ночью. Звёздами. Серым. Фиолетовым. Насупленным. В облаках. В молниях. С птицами. Родное. Безразличное. Будущее, куда в воронку стекают все сегодня. Загораживаемое, если рядом встанет Валерка или Оля - по щеке и над бровью свет, тени от листьев, за глазами в прищуре, за голосом, - васильковое, тугое, упругое, как наволочка, набитая сахаром или мукой. Где-то бесконечно сверху и вглубь. Не сразу понимаешь, а поймешь, тут и пойман.

Оттолкнуться от него взглядом - как нажать кнопку дверного звонка, я, первый свой я, кто всмотрелся не случайно, - нет, оно не может быть злое… Углы крыш, трубы, деревья, дополнительные существа – птицы (в полёте птица равная, даже превосходит, а пойманная в руку – паническая дрожь, обшитая перьями), они не в небе, в воздухе, там отчасти не человеческое место. Глаза соскальзывают, ноги подгибаются, - на такой мы до головокружения высоте внизу от него. Упасть на траву, песок, снег, раскинув руки, задержать дыхание и лететь с ним заодно. (Куда-то оно делось? Никуда! Мы и сейчас там играем).

54.

Мои сокровища:

Бронзовый наконечник стрелы. Дядя Хамит нашёл в степи и подарил.

Часть донышка какой-то посуды интересная тем, что сохранилась голова орла с высунутым языком. Тонкий, как из-под копирки, рисунок чернильного цвета на светлой блестящей поверхности в мелких трещинках. Найден, когда копали грядку в огороде.

Ржавый мятый патрон, тёмный, в разводах зелёной плесени. Нашел на берегу Урала.

Бледно-зелёная, как срез свежего огурца, фосфорная фигурка собачки с отколотыми кончиками лап. Подарена на память Вовой, когда они переезжали в Уральск.

Большое, выпуклое, чуть сколотое на бортике увеличительное стекло. Появилось откуда-то само.

Стопка лимонадных этикеток с рисунком яблок, груш, лимона. Найдены как-то утром у дороги. – Непонятно, откуда они там взялись, кто-то нечаянно рассыпал или выбросил?

<Раковина цвета серебристого фетра с персиковым отливом>. Не совсем моя, лежит на полке в серванте.

Коричневая монета в 2 копейки 1897 г. Загнутый вовнутрь головастик цифры «2», узкие буквы. Поменялся с Женькой Ермолаевым на конфету «Гулливер», говорит, что нашёл её на могилках в Голицыне.

Маленькие тёмно-зелёные выпуклые пуговицы со звездой, с обратной стороны дужка, от папиной гимнастёрки. Взяты себе из маминой коробки с пуговицами.

Ящерка, как живая с изогнутым хвостиком. Найдена под сеном в мае. Кто-то из взрослых сказал, что на зиму они засыпают. Взята домой и помещена на ватку в коробочку для оживления, не ожила.

Красные, малиновые, синие осколки стекла. Скопились из разных мест.

Ярко-морковный гладкий камень. Нашёл по пути на дачу в Жирновске.

Жёлтые, зеленоватые, голубые, серо-дымчатые парные круглые стёкла от солнечных очков. Были в комплекте с оправой для крепления сменных стёкол, оправа разломилась и стёкла стали моими.

55.

Плетётся сонная лошадка, запряжённая в телегу, сбоку на облуке до красноватой черноты загорелый цыган дядя Коля Бочкарёв, между золотых клыков – мятая папироса, гоняет языком по углам рта, чтобы сподручнее хрипло орать: «Кому шарики на даровщину! Старьё берём!» В телеге вповалку разного утиля: мотки алюминиевой проволоки, гнутые велосипедные обода, медные детали, ворохи тряпья, перекрученная подошвами обувь, кости, шкурки сусликов, чайники, сковородки, дырявые кастрюли… От наваленной груды старья забористо пованивает тухлятинкой и прелой ветошью. Тащим дяде Коле консервные банки, тяжёлые мослы, что откопали на свалке, выковырянные из разбитых аккумуляторных коробов во дворе лесхоза свинцовые решётки… Коричневым в чёрных трещинах пальцем он цепляет капроновую авоську с принесённым добром на крючок безмена, прикидывает и в качестве платы протягивает пучком или в горсти охапку воздушных шариков. В пыльце белесой присыпки, плоские, тёмных цветов (зеленого, синего, красного) разной формы, овальной, грушевидной или маленьким вытянутым соском. Кончик с твердым валиком-каёмкой во рту чуть горчит, при надувании обоняется отдающий спертой резиной дух внутри. Надутые сферы, овалы, продолговатые колбаски мыльно-размытых нежных оттенков жёлтого, голубого, зеленого, розового при касании скрипят, легонько позванивают. Лопнувший шарик никогда не пропадает зря: из скукоженных ошмётков выдуваются небольшие пузыри, перекручиваются, затягиваются и скрипучими, клацающими катышами тугого воздуха можно щелкать друг друга по лбу.

Сын дяди Коли, тоже Колька, как-то через наш двор волочил за собой на верёвке худого лисёнка, в другой раз хвастался насквозь ржавым, но настоящим револьвером.

56.

Ссым на мучнистый желтый песок, хлюпающий шелест заполняет ямки, задевает незадачливых муравьёв. Валерка вопит, привлекая внимание к высокой дуге, Юрка хочет выписать первую букву имени, криво и лишняя мокрая черта по овалу; я стараюсь ровным кругом и обрызгиваю носки сандалий, капли тут же становятся бархатными от приставшей пыли.