— Никогда не была? — повторяю неосознанно.

— Нет, Миша, — выговаривает и как будто задыхается. Переводит взгляд на ребенка, замирает. Кажется, будто силы копит. Я понять не могу, для чего. Но ощущаю, как и без того неспокойное сердцебиение идет на подъем. Самую высшую планку берет. Ребра трещат, пока смотрю на Полину с мальцом. — Миша… — выдыхает, по-прежнему не глядя на меня. — Миша, познакомься — Егор Михайлович Тихомиров.

И сходит лавина. Все обрывается. И перестает функционировать. Вымораживает дотла. А после еще и пожаром проносится. Чтобы уж наверняка… Уничтожено все.

Кожу осыпает такой мощной волной дрожи, что выдержать ее без якобы неторопливого и свободного рывка плечами — возможности нет.

Егор Михайлович?

Тихомиров?

Мой?

Вдыхаю, и по выжженному пустырю за грудиной проносится ураган. Забивает образовавшееся пространство свирепыми и горячими порывами. Скручивает в когда-то важных точках бешеными вихрями. И в эту же секунду возрождается сердце. Мощными ударами выносит все лишнее. Взбивает кровь и, толкая ее по венам, до предела накаляет все тело.

— Сынок… — продолжает Полина, упорно удерживая взгляд на ребенке. Виляет голосом — вот-вот заплачет. А мне, блядь, что делать? Как справляться? Тоже в мальца взглядом впиваюсь. Мой? Мой? — Егорка, смотри, это твой папа. Узнал? Пойдешь к нему на ручки?

После этих слов парень обращает на меня внимание. Впервые взглядами встречаемся, и я с какой-то оглушающей точностью осознаю — мой. Грудь новым всполохом рассекает. Сотрясает оба берега, самими сильными баллами поражает. На пару континентов хватило бы… Но я стою неподвижно. Даже когда малец кивает и тянет ко мне руки, не двигаюсь. Полина шагает и буквально вкладывает мне его в грудь. Машинально ловлю руками. И… клетка захлопывается. Заполняет этот ребенок освободившееся минуту назад пространство. Заполняет до краев.

Инстинктивно наклоняюсь и вдыхаю его запах. Принимаю.

Полина громко и рвано вздыхает. Убирает руки и, оставляя мне сына, быстро отходит в сторону. Отстраненно слышу, как срывается и дает волю слезам.

Много говорят про так называемый материнский инстинкт, но так мало сказано об отцовском. А он ведь очень сильный. Прикладывает мощнее удара самого крутого супертяжа. Впервые в жизни меня опрокидывает. На обе лопатки. Если кто-то считает — напрасно. Не хватает мне ни пресловутых десяти секунд, ни даже десяти минут.

Сказать ничего не могу. Просто держу в руках и рассматриваю сына.

Сына…

После того, как Полина ушла, я запретил себе думать о детях. О семье в принципе. И сейчас, после двух дополнительных лет одиночества, очень трудно выудить из недр груди хоть что-нибудь. Не потому что там пусто. Теперь нет. Очень много чувств, с которыми я просто пытаюсь привычным способом справляться.

— Мама, — протягивает парень, крутанувшись у меня на руках. Находит Полину взглядом и машет. — Мама, иди сюда!

— Иду, малыш… Сейчас, — тайком утирает слезы.

Я почему-то вспоминаю, как что-то подобное делала моя мать. С трудом сглатываю. И медленно вдыхаю. Но прожаренный воздух все равно продирает внутренности.

И сбивается в увесистую груду, когда Полина снова оказывается рядом. Заплаканная и все еще дрожащая. Пытается забрать сына обратно. Не позволяю. И ей буквально приходится посмотреть мне в лицо.

— Как ты могла? — хриплю, едва встречаемся взглядами. — Мать твою, Полина… Как ты, блядь, могла?

— Не ругайся, — шепчет отрывисто. — Не сейчас… Дай мне Егора. Я отнесу его домой. Скоро мама с папой приедут, останутся с ним. А мы сможем поговорить.

— Никуда ты его не отнесешь, — жестко останавливаю ее я.

— Миша…

— Собери вещи. Вы едете со мной.

Полина бледнеет. А ребенок… Он, должно быть, улавливает в моем голосе злость и начинает плакать.

— Мама, — голосит так громко, что мне приходится позволить его забрать.

— Все хорошо, Егор. Мама здесь. Я здесь, — обнимая, целует его. — Все хорошо.

У меня снова что-то пережимает в груди. Пережимает и закорачивает.

— Миша, — в этот раз выдыхает мое имя так, словно заставив себя. — Пожалуйста, давай сделаем, как я предлагаю. Подумай о сыне. Сейчас ты его пугаешь. И тем самым отталкиваешь.

Стискивая челюсти, молчу. Потому что все, что я могу сказать, озвучивать нельзя. Полина в свою очередь зависает на мне каким-то растерянным взглядом.

Что ее, блядь, так удивляет? То, что я взбешен ситуацией?

— Я поднимусь с вами, — заключаю безапелляционно. — Больше никаких уступок не жди.