Среди крестьян начинается грызня за землю. С одной стороны — это хуторяне, кулаки, купцы, помещики, чиновники и прочие, с другой — крестьянская малоземельная община. На сегодняшний день хуторян и кулаков из крестьян насчитывается примерно 37 % от всего количества. Остальные 63 % крестьян — это общинники.

Я, товарищи, ещё не учитываю крупных земельных собственников, а среди них только одна треть дворяне, остальные представляют все сословия нашего государства. Как с ними-то быть? Ведь это те самые крупные хозяйства, что и кормят Россию, они механизированы, в них внедряется полный цикл рекультивации земель, они используют четырёхполье. У них замкнутый цикл производства, поля обрабатываются однокорпусными плугами Сакка и Либгарта, сев — сеялками тех же фирм. Хлеб убирается жнейками и сноповязалками разных марок, молотьба — паровою молотилкой с нефтяным двигателем. Также они используют систему искусственного орошения. Крупные землевладельцы применяют самые передовые технологии обработки земли, получая в два, а то и в три раза больший урожай, чем обычные крестьяне.

Поля обрабатываются навозом и томошлаком, при крупных частновладельческих хозяйствах есть конные заводы. Они разводят племенной скот и продают породистый молодняк крестьянам.

А что крестьяне? А у них основные орудия труда — сохи, косы и плуги. А для разрыхления до сих пор применяют обычные деревянные бороны.

— И что тогда получается? — осведомился у Шингарёва Керенский.

— Получается, что основной поток продуктов поставляют государству крупные хозяйства, как наиболее продуктивные в этом отношении. Но, тем не менее, основная масса крестьян желает покончить с частным владением на землю. Это рождает парадокс.

— Низы не хотят, верхи не могут! — отозвался на это Керенский.

— Можно и так сказать, но это будет изрядным упрощением. Однозначного решения этой проблемы нет. Если мы отнимем землю в принудительном порядке, то всё сейчас же рухнет.

— И что вы предлагаете? — не успокаивался Керенский, вступив в полемику с Шингарёвым.

— Созвать Учредительное собрание и пусть оно решает, что делать.

— Понятно, благодарю вас! — Керенский кивнул Чаянову. Тот сразу же среагировал.

— Да-да, Андрей Иванович, благодарю вас за столь всеобъемлющий доклад. Прошу вас садиться на своё место.

Керенскому очень хотелось почесать затылок в глубоком раздумье, и его рука для этого уже почти потянулась, когда он остановил её. В принципе, он и так знал, что и почему. Но Шингарёв весьма подробно и доходчиво изложил саму суть проблемы, чем только подтвердил его догадки.

— Тогда давайте выносить сей факт на общее обсуждение, — решил Керенский и приготовился слушать. Вверх поднялся лес рук и делегаты, чиновники от разных комитетов и министерств, начали свои выступления один за другим. Мнения, как это и положено, диаметрально разделились.

Кто-то ратовал за то, чтобы ни в коем случае не национализировать землю, кто-то, наоборот, утверждал, что это необходимо. А кто-то давал согласие и на половинчатые меры, что называется ни уму, ни сердцу, что было глупо в условиях революции. Общий смысл был ясен, проблема была весьма сложной и почти тупиковой. Что делать в таком случае и как поступить, Керенский не знал.

Из всех выслушанных прений он вынес одно весьма смутное решение, но лекарством оно не было, так, всего лишь отсрочка неизбежности принятия непопулярного решения или популярного для одних, а не для других. В это время Чаянов позвенел колокольчиком.

— Товарищи! Товарищи! Прошу вас прекратить дебаты, объявляю перерыв! После перерыва прошу выступить товарища Посникова. Перерыв полчаса. Все свободны!

Керенский вздохнул, побарабанил пальцами по столешнице, наблюдая, как выходят из зала другие. Нехотя встал вместе со всеми и ушёл в свой кабинет, выпить чаю и отдохнуть. По пути он завернул в туалет, немало обрадовавшись тому, что тот был чисто убран, а не загажен всем подряд, как это было в Таврическом дворце, ныне находящемся на ремонте.

Велимир быстро принёс чай, прервав свой разговор с Мишкой, который ошивался по всему зданию в качестве охраны Керенского. Сам же Керенский, уже не стесняясь, носил поверх полувоенного френча кобуру с пистолетом. Это был не маузер, который так любили комиссары, а девятимиллиметровый люгер Р-08. С ним министр чувствовал себя гораздо увереннее и защищённее.

Революция, батенька, это не прогулка с дамой по берегу синего моря, это кровь, грязь, ломка всего и вся. Керенский знал, что его никто не будет больше жалеть, и он сам не собирался никого жалеть, чтобы там о нём ни думали. C'est La Vie — такова жизнь…

Ещё лучше подходило другое французское изречение "A la guerre comme `a la guerre", но тут, уж, кому как. И то, и другое было правильным.

"Когда я думаю о нем, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему. Но я хочу его смерти. Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции. Я верю, что сила ломит солому, не верю в слова. Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы были рабы. Говорят, нельзя убивать. Говорят еще, что министра можно убить, а революционера нельзя. Говорят и наоборот. Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно."