— «Яблока раздора», государь. Вот потому прусский король и вторгаться не станет — побоится. Одно дело с поляками воевать, и совсем иное, если шведские войска вторгнутся с севера, а цезарцы с юга — побьют Фридриха то безжалостно. Королю Карлу свейскому ведь утерянную Померанию возвращать обратно надобно, Бремен с Верденом потерянные, что Ганновером захвачены, сиречь аглицким королем.

— И как в такой политик нам разобраться? Союзником кто станет?

— Мыслю, государь, во вред делать державе твоей будут. Если прусский король полюбовно договорится с Карлом шведским, что тот ему половину своей части Померании отдаст навеки вечные, со Штеттином городом, то враждебным к нам Берлин станет.

— А с какого хрена шведам свои бывшие земли отдавать, пусть они пока пруссаками заняты?

— Половина ведь останется, а взамен можно Мекленбург со Шлезвиг-Гольштейном получить — в войне с Фредериком датским один на один, чай, Карл шведский справится. Потому на мир с вашим величеством охотно пойдет, дабы руки себе развязать.

— Ишь какой политик интересный вырисовывается, — мотнул головой Петр и задумался. Затем произнес:

— Но ежели Алешка в Польше укрепится, то войной пойти сможет на нас, тем паче его цезарцы со шведами поддержат.

— Не думаю, государь — панство ведь коронные войска под корень, хи-хи, само извело. В Речи Посполитой неустройство и шаткость великая стоит, все друг с другом враждуют. Страна разорена долгой войной, денег в казне нет и тут французское золото не поможет. Разворуют его, пропьют и на балы спустят. А в Швеции серебра вовсе не осталось — от войны и отчаяния медные далеры барон Герц чеканить принялся, нужда в деньгах великая. Нет, государь, воевать с нами им не с руки, они на мир пойдут охотно, если только аглицкие лорды Стокгольму золотишка в избытке не дадут, и флот свой в Балтийское море не отправят.

— А они могут сие сделать?

— Государь, моря ведь за ними, и в кораблях сила великая — торговлю всю держат в сговоре с голландцами. Ежели Карл за ними захваченные Ганновером владения оставит, то, мыслю, аглицкий король его руку поддержит, и великое неустройство в германских землях начаться снова может, но токмо на севере, у побережья балтийского. А вот датчане со шведами вдругорядь в войне сойдутся — за норвежские земли, да Шлезвиг.

— Тогда воцарение Алешки моего в Польше выгоду сулит нам, ибо мир с Карлом заключен будет, дабы королю шведскому в сваре с датчанами руки развязать для войны?

— Именно так, государь!

— Это хорошо, — подытожил царь, — но спуску за обиды не давать. Миниха сего, что сторону Алешки взял, выманить бы как? И под караул взять, да шкуру спустить, чтоб другим неповадно было?!

— Мюнниха, государь, повязать можно, да токмо трудно нашим людям в землях иноземных стало — бьют их всех, убийц царевича подозревают. Многих потеряем, если зашлем команды крепкие. Как есть всех побьют, государь. Слухи нехорошие идут — будто царица сама Екатерина Алексеевна и Меншиков отравили супругу царевича Алексея. А ее драгоценности хотели себе забрать, но царевич тайком увез большую их часть, и тестю своему вернул на хранение с настоятельным наказом отдать все внукам, когда они подрастут. Часть дорогих украшений царице и «светлейшему» досталась — возвращать их они якобы отказались. Оттого между вами и сыном свара великая началась, с распрей кровавой.

Толстой говорил тяжело, видя побагровевшее от едва сдерживаемого гнева лицо царя. Но выложить информацию требовалось — лучше все сказать самому, чем ждать, когда с него сам царь жестко спросит. Вот тогда все может закончиться печально — прецедентов уйма.

— Еще поговаривают, что малые царевна Наталья и царевич Петр вскоре отравлены быть могут. Простите, государь, но от сих лживых сказок многие монархи европейские вашего сына покрывать начнут и прятать, людей наших побить могут тайно и на разбойников сослаться.

— За внуками моими следить неусыпно — и пусть знают слуги — случится что, то на кол всех посажу. А драгоценности… неужто дыма без огня не бывает? Ну, «сердечный друг» — нынче же с тобой поговорю, и если ты хоть безделицу малую уворовал…

Петр тяжело задышал, а Толстой вжал голову в плечи — в гневе царь наводил ужас на своих подданных…

— Царевич?!

Старик, одетый в старорусское платье, но с бритым лицом, и без парика, что не скрывал полностью седой «ежик» волос с большой залысиной впереди, от удивления отшатнулся. По его лицу неожиданно покатились слезы, и Алексей, по наитию, сделал два шага вперед, крепко обняв фельдмаршала и прижав его голову к своей груди.

Наклонившись, прошептал:

— Здрав будь, Борис Петрович — рад тебя видеть!

Только сегодня решился пожаловать с Абрамом Лопухиным в усадьбу отставного фельдмаршала Шереметева — старик после смерти сына три года тому назад сильно сдал. Однако женитьба на молодой вдове Льва Кирилловича Нарышкина в 1712 году не позволила ему умереть от горя. Наоборот, он стал отцом четверых детей, да пятым ребенком супруга недавно благополучно разрешилась от тягости.

— Тебя ведь ищут, Алеша, шибко на тебя зол отец!