«Блин, а я еще с ним не переговорил — учтем на будущее. Умен князь — откровенность свою показывает. Только зря думает, что если согласие даст, то я его под крестное целование отпущу. Ищи дураков — я вначале заложников от тебя потребую!»

— Выбора, как я понимаю, у меня уже нет, государь. Если откажусь, то в твою пыточную угожу, а на пожарище труп изуродованный найдут в моей одежде, да людишек моих побитых татями безвестными. Ведь так?!

— Ты прав, Иван Федорович — иного просто нет. Сейчас кто не с нами, тот против нас — такие игры пошли, что жалеть никого не приходится, ибо к тебе никто милосердия не проявит. Но дело даже не в этом — если сейчас вредоносные реформы не остановить, то в будущем времени повреждение нравов случиться может великое.

— Да понимаю я — воинские команды во всех уездах то бунты давят, то разбойников переловить никак не могут. Беглых десятки тысяч — народец разбегается в разные стороны, да староверы те же. А это еще при том, что казаки пока молчат, кровавыми уроками десять лет назад наученные. А если ты выступишь, то против царя все русские земли полыхнут восстанием — такая Смута грянет, хоть святых выноси.

Ромодановский внимательно посмотрел на Алексея, тот выдержал его взгляд совершенно хладнокровно. За прошедшее время столько видел всякого, что ожесточился сердцем.

— Все ты продумал, царевич…

Князь замолчал, напряженно размышляя.

«Что ж — ты сам выбрал свою судьбу, Иван Федорович — живым я тебя не выпущу. Ты слишком много знаешь, и опасен втройне, чтобы сделать такую глупость!»

— Отец мне велел не встревать в твою распрю с отцом — и завет сей я соблюду полностью, ничем ни тебе, ни твоим делам вреда не причинив. Царь Петр Алексеевич ловит тебя в иноземных землях — так пусть людишки Петьки Толстого дальше там гоняются за твоими конфидентами, я им даже помогу немного, добавлю прыти. Но пока тебя шапкой Мономаха не увенчают, и нас всех от данной присяги царю, родителю твоему, не отрешат — открыто перейти на твою сторону не могу!

Ромодановский посмотрел на Алексея глазами, полными душевной муки, и негромко произнес:

— Аманатами дам тебе супругу свою Анастасию Федоровну, сестрицу царицы Прасковьи, и дочку Екатерину — она у меня единственная. Им при тебе сейчас отпишу, чтобы отъехали в усадьбу Абрама Федоровича — там погостят недолго. Абрам — ты мне бумагу и перо с чернилами дай, и сам отвези, поторопи, и их сопроводи, — кесарь взял перо, быстро написал несколько срок на листе, свернул листок. Лопухин тут же вышел из кабинета.

— Твои людишки, государь, как понимаю, у меня в приказе есть — искать их не стану, они тебе и сообщат, если что противное тебе замысливать буду или розыск объявлять. Взойдешь на царство — служить тебе буду, или в имение удалюсь, и духу о себе не подам.

Тут как ты сам решишь. Но сейчас встревать не буду — вы царской крови оба, так и решайте все промеж себя. Венчает тебя патриарх шапкой Мономаха — тебе служить стану — как царю!

— Хорошо, я это запомнил, Иван Федорович. Но и ты также запомни — если служить будешь преданно, то честь большую получишь, и от старой не отрешен будешь. Понимаю тебя — что же, не встревать в царскую распрю будет сложно, ибо когда она начнется, все свой выбор сделают!

— Это так, государь! Ты в своем праве!

— «Друг сердечный», ты мне поведай, как сие украшение покойной царевны Натальи у тебя оказалось?

Голос царя Петра Алексеевича был настолько спокоен и ласков, что Александр Данилович мигом почуял неладное. Он скосил глазом на Толстого, что стоял в стороне от токарного станка — лицо начальника Тайной Канцелярии имело такое постное выражение, что у «светлейшего» засвербело в кобчике, а так было всегда перед побоями.

— Обменял, как есть обменял, — Меншиков истово перекрестился. — Царевна сама мне предложила в подарок, а я что — не понимаю — покровительства искала. Отдарок сделал куда весомей, ведь царской невестке нельзя иначе — перстень с рубинами подарил величественный, каких мало, да кошелек дал, а там дублонов было почти на две сотни, как мне помнится. Я ведь, «мин херц», все понимаю…

— Ты сын конюха, из самой грязи в князи вылезший, покровительство сестре императрицы решил оказать, — по-кошачьи фыркнул царь. Глаза самодержца зло сверкнули, да так ярко, что Алексашку пробрало.

— А не много ли ты возомнил про себя, пирожник?! Подарок он сделал, — Петр впился глазами в лицо Меншикова, — перстень с рубинами каких мало?! Действительно маловато, ибо ни один ювелир такого дерьма делать не станет, постыдится — там ведь не камень крупный, а осколки граненые. Скаредный ты, «друг ситный», жлобством полон, аки жид на ярмарке. Вот твой перстенек, ему красная цена десяток червонцев, а за колье плачено осьмица тысяч ливров, или четыреста луидоров. А оные монеты куда весомей дублонов, дороже их стоят.