— Большая кровь прольется, Алеша, вся Русь от твоего манифеста вздыбится и против Петра Алексеевича пойдет. Смута грянет страшная, ведь ты отцу не хочешь уступать и смирение выразить?!

— Мое смирение может закончиться только плахой, Борис Петрович. И я бы пошел на него, если бы прекратились гонения на церковь и народ. Заплатил бы собственной жизнью, перетерпел бы муки пыток — но пошел бы на смерть, заплатив животом своим. Но ведь отец не прекратит свои реформы и не мир принесет народу русскому, меч токмо, а в будущие времена неустройство великое грянет, и народу страшные тягости.

Ведь престол оставить некому, раз меня от наследования отрешили. Петру Петровичу, «братцу» названному, коего царица от Вилима Монса понесла?! Так при нем царем станет Алексашка Меншиков, а тот живо такое воровство устроит, что вся земля наша в его карман войдет. Ты ведь хорошо знаешь окружение царской — и сколько там ворья, что неправдами своими себе богатства великие сколотили?!

Смуты не будет, ибо за нами правда — народ устал от правления петербуржского, со всеми сомнительными новшествами и капризами царскими, да множеством указов, что друг другу противоречат и еще больший беспорядок от них происходит. Так что хочу я этого, или не желаю, но народу такие порядки зело не нравятся и пользы от них мало выходит, один только вред голимый все получают!

— Тогда ты рожден стать царем, Алеша. Но не могу я крестоцелование нарушить, хоть и от дел отрешен…

— Патриарх присягу сложит, и с народа, и с тебя, фельдмаршал. Неужто тогда похочешь в стороне отсидеться?

— Стар я уже, не неволь сейчас, мне подумать нужно.

— Хорошо, — произнес Алексей, а сам подумал:

«Сволочной я человек, подлый, всех вас сдам, чтобы вы осознали, что я вам опора и защита, и деткам вашим малым. Куда деваться ты будешь, граф Борис Петрович, когда тебя людишки из Тайной Канцелярии за горло брать тут будут, и выбора тебе не оставят?!

Как и другим таким, впрочем!»

— Что ты мне хотел поведать, Артемий Иванович?

Князь Ромодановский постарался не дышать, наклоняясь над дьяком — от высохшего телом старика жутко смердило падалью, гнусным запахом тлена пропахла вся комната, где дьяк находился в полном беспамятстве долгие дни — служанки кормили его с ложечки бульоном и киселем. Как он до сих пор не умер, то тайна великая есть — будто коваными гвоздями приказная душа была к телу насмерть прибита.

Страшно смотреть на желтое высохшее лицо с заострившимся носом и впавшими глазами. Старик зашевелил губами, и князь наклонился, стараясь понять, о чем ему пытаются сказать.

— Это царевич…

— Царевич?! Алексей Петрович?!

Иван Федорович недоуменно посмотрел на дьяка, ему казалась, что тот бредит. Но нет — глаза были не мутные, только в них разлилась не жизнь, а тоска. Такое выражение князь часто видел у висящих на дыбе людей, которых долго истязали — все они умирали при пытках.

— Он ведь в иноземных странах обретается, Артемий. Тебе почудилось от страха, как он может быть в Москве…

— Это он — я его не раз видел, княже. Убил всех людей, ножом зарезал. А писарь сбежал с ним — руку целовал царевичу на верность…

Дьяк замолчал, не в силах говорить, а Ромодановский задумался. И было над чем поразмыслить — если царевич в Москве, то тогда кто по европейским странам куролесит?!

Вот в чем вопрос — ведь тогда Алексей Петрович специально своего человека отправил, чтобы на того все внимание перевести. И ведь удалось — никто, даже он сам такого ушлого хода и заподозрить не мог, и провел всех за нос, как есть провел.

— Где царевич может быть?! Где?!

Ромодановский поднял голос, даже хлопнул дьяка по лицу, и заскрежетал зубами от злости — Емельянов был мертв. Словно дождался этого утра и успел поведать главное. Ромодановский встал, прижал платок к носу — дышать в комнате было тяжко, здесь сгустился смрад заживо гниющего тела. И вышел, оставив дверь распахнутой…

— Слушай меня внимательно, Абрам, ты мой зять и я не хочу, чтобы твоя голова скатилась на плахе!

Иван Федорович наклонился над столом, и говорил негромко — никто не должен был подслушать их разговор. Выяснить требовалось многое — после долгих размышлений князь пришел к выводу, что Лопухин не может не быть в курсе ситуации, ибо получить поддержку царевич может от родного дядьки, не иначе.

— Я знаю, что царевич скрывается в Москве — и я найду его, чего бы это мне не стоило. Пусть лучше сам мне на руки сдается, иначе хуже для него будет. Или за рубежи наши бежит как можно скорее, я седьмицу ему дам, а потом все перерою, но отыщу его!

— А зачем тебе его искать, если ты с ним в любую минуту поговорить здесь можешь. Ибо он тайком больше месяца в Москве живет, а ты, Иван, о том и не знаешь.

Странно, но Абрам Лопухин совсем не стал запираться, только глазами сверкнул. Да и выглядел чересчур уверенно, и в животе князя-кесаря похолодело. Он прибыл в дом родственника, и с ним было всего три охранника, да кучер с подьячим, и все остались в людской. А потому если царевич задумал что-то недоброе, то людишки у него есть — и убивцы они опытные, а Лопухин свой выбор сделал в пользу племянника, а отнюдь не покойной супруги и вполне здравого шурина, ибо страха на лице не видно.