– Я человек тихий, - сказал он врастяжку, - но своему слову не отказчик. Сказал - не пойду, и не пойду! Что хотите делайте, не пойду.

– Ой, Ваня!
– предостерегающе молвил келарь.

Кормщик промолчал. Опять с Двины донеслась музыка. В церкви Рождества зазвонили к вечерне. Иностранные матросы, успевшие уже напиться в кабаке, обнявшись шли к пристани, пританцовывали, пели, кричали скверными голосами.

– И в обитель я более не вернусь!
– сказал Рябов.
– Отслужил!

– Споймаем!
– пригрозил келарь.

– Драться буду! Живым не дамся!

– Полковнику скажем. Он-то споймает. Рейтары скрутят, да и намнут долго не прочухаешься.

Агафоник застучал посохом, лицо его злобно скривилось.

– Против кого пошел, кормщик? Головой думай, имей соображение!

И посохом, рукояткой стеганул кормщика изо всех сил поперек лица так, что Рябов, не взвидя свету, рванулся вперед и схватил келаря за бороду. Агафоник завизжал, с пристани побежали на крик и бой мужики, послушник вцепился в кормщика жирными руками. Рябов отряхнулся, послушник упал, еще кто-то покатился кормщику под ноги, он перешагнул через них и прижал келаря к грядке телеги, дергая его за бороду все кверху, да с такой силой, что глаза у того закатились и дух прервался.

– Убил!
– крикнул рябой мужик.
– Кончил косопузого!

Бродячий попик бежал издали на бой, вопил:

– Бей его, бей, я его, окаянного, знаю, бей об мою голову, дери бороду...

– Бежим, кормщик!
– отчаянным голосом крикнул Митенька.
– Бежим, дядечка!

Только от этого голоса кормщик пришел в себя, подумал малое время, посмотрел в синее лицо келаря и быстро, почти бегом зашагал к Стрелецкой слободе. Долгое время он, петляя между избами, меж лавками гостинодворцев, заметал след, по которому уже двинулись конные рейтары, отыскивая денного татя, учинившего разбой, и кому? Самому отцу келарю Николо-Корельского монастыря!

Прижавшись к горелому строению, Рябов притаился, пропустил рейтаров вперед. Ругаясь, они не заметили его, поскакали на Мхи, - туда убегали все тати, оттуда их тащили в узилище, на съезжую за решетки. Рябов угрюмо смотрел им вслед. Да нет, не возьмешь, не таков кормщик Рябов глуп уродился, чтобы за так и пропасть, чтобы самому в руки даться...

Митенька, припадая на одну ногу, добежал к Рябову, задыхаясь прижался к обугленной стене.

– Ох, и запью ж я нынче, Митрий!
– негромко, сощурившись, все еще круто дыша от бега, молвил Рябов.
– За все за мое горькое, многотрудное, тяжкое. Ох, запью...

– Дядечка...

– А ты не вякай. При мне будешь...

– День стану пить, да еще день, да едину ночь разгонную. Запомнил?

– Запомнил, дядечка, - с тоской и болью, шепотом произнес Митенька.

– То-то! И тухлыми очами на меня не гляди! Не покойник я, чай...

С медведем дружись, да за топор

держись.

Пословица

Другу добро, да и себе без беды.

То же

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. В КРУЖАЛЕ

В Тощаковом кружале пили вино и рыбаки, и посадские, и темные заезжие людишки, и гости, что торговали на, ярмарке по самый Семенов день, и корабельщики иноземные, и разные прочие залеты, сорви-головы, безродное семя. С утра до вечера, с вечера до утра, в вёдро и в непогоду, в мясоед и в пост, в праздники и в будни, и зимою, когда день в Архангельском городе короток и несветел, и летом, когда солнце почти что не уходит с неба, неслись из малых колодных темных окон Тощакова заведения песни, тяжкие вопли людей, допившихся до зеленого змия, смех гулящих женок, стук костей, в которые играли иноземцы, пьяный шум драки. Пропившиеся зачастую валялись возле кружала, замерзали свирепыми зимними ночами, мокли под осенними дождями, - никому не было до них дела. На задах деревянной древней церковки Рождества богородицы, на пустыре, где ветер посвистывал в лозняке, не раз и не два находили тела зарезанных питухов, находили людей с пробитыми черепами, раздетых донага, исполосованных ножами, - кому было до них дело? Нашедший мертвеца заходил к Тощаку. Тощак выносил корец вина, добрую закуску - за молчание. Тело прикрывали рогожею, волокли в амбарушку. Там оно лежало до случая, до ночи потемней. Темной ночью везли тело до недалекой широкой Двины. Камень к ногам - и скидывали его вниз; с глухим шумом падало оно в воду, - ищи свищи, не скоро всплывет, а коли когда и всплывет, то кто узнает - что был за человек, кому кормилец, муж, отец?

Народ говорил, что водятся у Тощака немалые деньги. Два раза его грабили. Оба раза он отбился, одного татя зарубил топором, других двух забил до смерти железною кочергою. Может быть, они были и тати, разбойные людишки, а может, и неисправные должники, кто знает?

К этому Тощаку и пошел Рябов с Митенькой. Тут бывало вместе с иными рыбаками, кормщиками, хозяевами и покрутчиками, вместе со всеми Белого моря старателями, запивал он вином все свои неудачи и горести. Тут с другими поморами - вожами и кормщиками, лоцманами и дрягилями, корабельщиками и солдатами - завивал горе веревочкою. Тут пропивался он вовсе, тут случалось пить ему по двое суток кряду, не выходя и не зная, что нынче - день божий али черная ночь.

С таких, как Рябов - а таких было немного, - Тощак деньги спрашивал редко, поил и кормил с превеликим уважением, вдосталь. Ни Рябов, ни ему подобные не знали, почему так повелось, знал один Тощак: на морских старателях не разоришься, коли даже и возьмет кого море, а выгода большая. Люди честные, покуда живы, отдадут; знают: кабацкий долг - первейший долг. Что пропито, то будет покрыто, сегодня ли, завтра ли, все едино, но покрыто будет с верхом - с алтыном, с деньгой. Конечно, случалось, что рыбацкая лодья тонула в холодном Белом море. Тогда Тощак цмокал губами, качал длинной, похожей на огурец головой, скорбел, - что, мол, поделаешь.

Другие рыбаки смеялись над ним - попался Тощак, обдурило-де море Тощака, эх, и велики у Тощака убытки!

Тощак молчал, сопел, но ничего не менялось...

Нынче Тощак тоже не спросил, с чего кормщик собрался гулять, с каких таких доходов; не сказал ничего, глядя, как кормщик садится за грязный стол.

Губастый малый принес щипаной трески в рассоле, корец перегонного вина, миску лосевого мяса для Митеньки.

Своего архангельского народу в этот день, несмотря на ярмарку, было немного - не с чего народишку гулять, зато иноземные корабельщики гуляли вовсю - немалые нажили барыши. Пили русское вино, ставленные меда, пареное пиво, закусывали редечкой в патоке, быстро пьянели от непривычной крепости русских напитков, похвалялись друг перед другом; некоторые тут же валились на пол, другие натужно, хрипло выводили свои песни, третьи затевали драки, бестолково тыкались шпагами, тут же мирились и опять пили, чтобы через малое время затеять новую драку.