– Возьмешь берестяной кузовок, - велел Рябов.
– Чистенький, гладенький, получше... Из тех, что искусницы на Вавчуге делают... Кузовок тот до самого краю завалишь сладостями - хитрыми заедками медовыми и маковыми, ореховыми на патоке, да подиковиннее: кораблики бывают, птицы, избы, сани... Понял ли?

Тощак смотрел с подозрением: где такое слыхано, чтобы питух на сладкое кидался?

– Для чего оно?

– Для надобности.

– Для какой надобности? Сватов засылать?

– Сватов не буду засылать. Слушай далее - еще не все сказано. Стол раскинь для большого сидения...

Целовальник изобразил на лице тупость.

– Стол постелишь не грязной тряпицей, а шитой скатертью. На стол поставишь...

Рябов задумался, пощипывая бороду.

– Поставишь вина перегонного да ухи - доброй, боярской, с шафраном, чтобы жирная была, слышишь ли? Курей подашь с уксусом, да ставленной капусты квашеной, да гороху битого с луком и чесноком. Вино чтобы в мушорме подал, а не в штофе, да не в корце, пить будут большие люди - не воры, не тати, корабельного дела старатели...

Тощак подмигнул губастому малому. Малый подошел, свесил кулаки кувалдами, вздохнул: с таким кормщиком не скоро справишься.

– Нынче будет твоя милость платить али когда?
– спросил Тощак. Приказу много - денег не видать...

Рябов спокойно взглянул в глаза целовальнику, ответил, словно бы размышляя:

– Нынче мне те иноземные матросы прислали самолучшей водки и закуски от своего стола. Послано оттого, что есть я по нашим местам первый лоцман. Можно ли мне честь нашу уронить и посрамиться перед иноземцами? Как рассуждаешь?

Целовальник опять подмигнул малому - уходи, дескать.

Малый ушел, раскачиваясь. Иноземцы пели за своим столом.

– Честь и мы бережем!
– сказал Тощак погодя.
– И хотя знаем, что разбило море твой карбас и сам ты едва душеньку отмолил, - гляди, как стол раскинем...

Сизое лицо целовальника разрумянилось. Покуда стелилась скатерть, Рябов не торопясь говорил:

– На почет я почетом отвечаю, да не раз на раз, а вдесятеро. За ихний почет - вдесятеро, и за твой - вдесятеро. Сочтешь вдесятеро против напитого и поеденного...

Тощак поклонился, ответил величаво:

– Тощак - каинова душа, то всем ведомо, а и Тощак свою гордость имеет. Заплатишь - как потрачено будет. Пусть тонконогие видят, каковы мы с хлебом-солью...

От себя велел он подать гостям вина можжевелового, да рыбного блинчатого караваю с маслом, да пикши с тресковыми печенками. Сам рванулся на поварню, дочка понесла сулеи, губастый малый - полоток свинины. Иноземцы смотрели удивленно - кому такой пир задает целовальник, для кого скатерть в узорах, дорогие стопы...

Рябов поклонился гостям.

– Спасибо за добрый почин, - молвил он с усмешкой.
– Начали гулять по-вашему, теперь гульнем по-нашему. Угощайтесь да пейте русским обычаем. Наша гостьба толстотрапезная, не то что ваша - одно лишь питье с кукуреканьем. Давайте, коли так, вместе сядем, да и зачнем, благословясь. Винопитие - оно дело не шуточное, торопясь не делается, с толком надобно...

Гишпанец в рудо-желтом кафтане, в широком кожаном поясе, при шпаге и навахе подошел к Рябову с кумплиментом - с поклоном, с верчением шляпою, с притопыванием...

– Ну, добро, добро!
– добродушно отвечал Рябов.
– Чего там... я так и не умею кланяться. Давайте-ка, детушки, за стол садиться...

Пересев за скатерть с яствами и питьями, кормщик рукою разгладил золотистую бороду, вскинул голову, повел бровью, не торопясь, крупными глотками выпил вино...

Кружка была немалая, вино крепкое, иноземцы смотрели с любопытством как это Большой Иван разом выпил. Рябов понюхал корочку, щепотью взял капустки. Рубашка на нем была разорвана у плеча, ворот расстегнут низко, так что виднелся серебряный нательный крестик на потемневшем гайтане. Так и не удалось, не успел переодеться с того часа, как вынулся из воды, из кипящего бурей Белого моря...

– Ну? Что ж не пьете?
– спросил он, наливая вино.
– Али обидеть меня сговорились?

По началу беседы дель Роблес подумал, что лоцман тяжело пьян. Но тотчас же убедился в том, что кормщик совершенно трезв. Глаза Рябова теперь смотрели мягко, с добротой и лаской. Подмигнув матросу с серьгой, он велел Митеньке перевести, что угощает гостей не по обычаю, не в доме, потому что в избу позвать не может - бессемеен, да и изба больно бедна. Митенька, робея, перевел не все, про бедность утаил.