– Иване!
– неслось из сырой вонючей тьмы.

– Кормщик!

– Друг добрый!

– Люди, меня поднимите, ноженьки не идут...

– Мамынька родная, не примерещилось ли...

– Иване, да вправду ты?

– Я, я, - светло и широко улыбаясь, говорил Рябов, но глаза его искали колченогого Митеньку, искали и не находили.

А отовсюду неслось:

– Здесь он - убогий твой...

– Далее камора, одного засадили...

– Иди к нему, иди...

Салотопник Черницын заковылял вперед на опухших ногах, дед Федор кричал вслед:

– В нижней каморе он, в дальней, в нижней...

Здесь Рябов ломом сорвал замок, Митенька боком неловко шагнул к кормщику, прижался к плечу, всхлипывая, повторял:

– Дядечка, дядечка...

– Вот то-то что дядечка!
– сурово отвечал Рябов.
– Дядечка!..

И вдруг, всердцах, крикнул:

– А ты от меня не отставай! Больно умен выискался! Без меня жить захотел. Нажился в каморе-то!

Когда вышли из дальней кельи, Иевлев, при свете факела, скорбными глазами осматривал будущих матросов царевой яхты. Истощенные, грязные, бородатые, кто опухший, кто обеззубевший - люди тащились печальной вереницей, и было трудно верить, что они еще шутят друг над другом, посмеиваются, кто кого хуже, острословят на свое несчастье.

– Ты не смотри, Сильвестр Петрович, что они ползком ползут, - сказал Рябов стольнику, - ты нашего народа не знаешь. Их перво-наперво в баньке попарить, тертым хреном телеса ихние натереть, а потом и еды, да не вволю, а с бережением, чтобы не вспучило пустое брюхо, да не раз с бережением, а два, три...

Иевлев, не разжимая губ, усмехнулся на кормщика, недоверчиво покачал головой.

– Потом, конечно, свежей тресочки им, редьки с маслицем, хлебца сколько похотят, да клюковки. Клюковка, брусничка, еще сосновые иголки, кипятком запаренные, - оно и добро...

– Все выживут?

– Ну, которого и на погост снесем, - ответил Рябов, - а другие выживут.

– Да ведь нам ждать недосуг, нам в море идти!
– сердито сказал Иевлев.

В мерцающем свете факела глаза кормщика блеснули хитро. Он огладил ладонью короткую золотистую бороду и не торопясь сказал:

– Идти так идти! На первый ход и без них обойдемся!..

– Чего?
– спросил Иевлев, не веря ушам.
– Да ведь ты сам давеча сказывал - без них не видать нам моря...

– Мало ли, - боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, - да и откуда мне знать-то было, как они зачирвели... Вишь, словно покойники, какие теперь из них матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у нас народ меж себя толкует: "Здесь келья гроб - коли дверью хлоп. А коли дверь открыл, так - и отжил!"

И, засмеявшись раскатистым смехом, он без всякой учтивости с силой повлек Иевлева на волю - туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в темницу. Здесь преображенцы уже разжились ковригами монастырского хлеба, вяленой рыбой, кувшинами с квасом и, при свете наступающего дня, солоно пошучивая, попотчевали монастырских узников. Кормщик Семисадов, без жадности, истово, мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не объелись с голодовки.

Уже почти совсем рассвело. Монастырский служник - пастушок Егорша длинным кнутом настегивал, не глядя, монастырское стадо, выгоняя его на пастбище. Сонно и недовольно мычали коровы. Словно очумев, прыгали по двору, задрав хвосты, две рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат, курящих табак в обители, на сердитого бледного офицера в Преображенском кафтане, на плечистого золотоволосого кормщика Рябова, на узников, потерявших всякий страх и срамословящих с преображенцами. А Егорша-пастушонок, словно бы заколдованный, все ближе и ближе подходил к монастырским узникам, искал, спрашивал все громче:

– Аггей? Аггеюшка? Аггей наш-то...

– Здесь он, братушка твой!
– сказал Рябов.
– Здесь живой, вишь задремал на воле...

И толкнул Аггея, чтобы тот обрадовался встрече с братом. Аггей раскрыл глаза, охнул, не вставая с земли протянул руки к Егорше.

– Живешь?

– Живу!
– улыбаясь брату и плача от жалости к нему, что так исхудал и почернел, ответил Егорша.
– Живу, Аггеюшка...

– И я вот нынче живу!
– сказал Аггей.
– Вишь, как?

– Егор, а Егор!
– окликнул мальчика Рябов.

Тот обернулся, все еще держась за брата.

– Идем с нами в матросы! Желаешь в артель в нашу? Вон ватага будет велика!

Егорша слабо улыбнулся.

– Дед твой кормщиком был, отца море взяло, - уже без улыбки молвил Рябов.
– Брат у тебя мореход добрый. Для чего тебе здесь скотину пасти? Холопь ты им, что ли? Еще в подземелье засадят, как вот Аггея...

Коровы мычали у закрытых монастырских ворот, стучали рогами в трехвершковые сосновые доски, просились в поле. Егорша их не видел. Не видел он и отца келаря, вышедшего на крыльцо своей кельи и злобно слушающего, как сманивает проклятый кормщик монастырского пастуха.