– Дединьку-то повесили. Я признал, то - Семен Григорьевич.

Рябов молчал.

– Нет, уж повесят!
– убежденно произнес Митенька.
– Забрали, цепи надели, как не повесить? Теперь повесят вскорости...

– А ежели повесят, тебе дорога прямая - в рай. Ты - молельщик! сказал Рябов.
– Там таких любят. Замолви и за меня словечко: дескать, удавили вместе, мужик был грешный, да я его отмолю... Тебе, брат, бояться нечего. Вот мне - хуже. Меня в ад - сковороды лизать горячие...

Митенька наверху всполошился.

– Тьфу, тьфу, для чего эдакие слова-то говорить?

– То-то что правду говорю...

Они опять замолчали надолго. Матросы за переборкой ругались, играя в кости. Было слышно, как с шорохом набегали волны, как пробили барабаны, как запел рожок, потом - горны. На всей эскадре откликнулись сигнальные барабаны.

– Дядечка, чего сейчас - утро али вечер?
– спросил Митенька сонно.

– А нам не все едино?
– ответил Рябов.

Потом за переборкой затихли - наверное, легли спать. Гремя цепью, Рябов поднялся, наклонился к Митеньке, сказал ему серьезно, со значением:

– Ты вот чего, Митрий: что бы ни увидел и ни услышал - молчи. Молчи, и как я делаю, так и ты делай. Хорошо буду делать али худо - знай, молчи.

Митенька широко открыл глаза, в темноте блеснули зрачки.

– Вишь, вытаращился, - с досадой сказал кормщик.
– Как велено тебе так и делай...

– Ладно!
– шепотом ответил Митенька.

Вновь загремели цепи - Рябов лег на канаты. И тотчас же за переборкой, к которой он прижался спиною, горячо и быстро зашептал чей-то голос:

– Мужички, ай, мужички? Откликнись!

Рябов повернулся, приник ухом к сырой прелой доске. Там, за переборкой, кто-то грузно и тяжело шевелился, сопел.

– Русский, что ли?
– напряженным громким шепотом сказал Рябов.

– Да, русский, русский, рыбак с Архангельску. А ты кто будешь? По голосу будто знакомый. Скажи, сделай милость, будто схож на кормщика одного... Не Рябов?

– Ну, Рябов...

– Кто там, дядечка?
– с тревогой спросил Митенька.

Кормщик отмахнулся.

– Рябов я, Иван Савватеевич. А ты кто?

– Да Лонгинов, не признаешь, что ли? Сколь годов хаживали...

– Нил?

– Он! С Копыловым мы пошли, черт дернул, женка все подбивала - Олешке да Лизке харчить нечего, упромысли хоть малость рыбки. Вот упромыслили...

– Заковали?

– Крепко! Да ты слушай, Иван Савватеевич. Может, еще и уйдем...

Лонгинов зашептал еще тише, Рябов больше догадывался, чем слышал. Будто есть на корабле кто-то свой, обещал подпилок да пилку - пропилить дыру в камору, где припас корабельный свален. Оттуда уйти дело нехитрое. Обещал еще платье дать шведское...

– Да кто он таков?
– спросил Рябов.

– Мужик здешний, по-нашему говорит, кто - не ведаю, в лицо не видел. Рядом корабельные харчи, он там чего-то все носил да ставил. Через переборку, как с тобою, говорили. Нынче должен еще наведаться, скажу про тебя, поможет...

Рябов молчал.

– Не слышишь, что ли?
– удивленно спросил Лонгинов.

– Слышу.

– Что молчишь-то?

– А чего говорить...

Лонгинов завозился за переборкой, потом выругался, погодя совсем тихо спросил:

– Да в самом ли деле - Рябов?

– Дядечка!
– тревожно позвал Митенька.

За дверью слышались грубые голоса матросов, лязг оружия, брань.

– Дядечка!

– Не глухой!
– отозвался Рябов.
– Слышу...

– Вешать будут, дядечка...

– А ты поплачь...

В замке со скрипом повернулся ключ, Кристофер и Билль Гартвуд с масляными фонарями в руках остановились на пороге. За ними с мушкетами наперевес стояли несколько солдат и профос Сванте Багге.

– Выходи!
– приказал Билль Гартвуд.

– Замок надо открыть!
– сказал профос.
– Тройчатка заперта на замок. Осторожнее, Кристофер, ты наклонишься, а он ударит тебя по затылку...

Солдаты сунули стволы мушкетов в дверь, в самые лица Митеньки и Рябова, Кристофер открыл замок, намотал цепь на руку. На Митеньку накинули аркан. По трапам поднялись на шканцы. Кристофер ногой ударил Рябова в бок показал, что надо идти на ют. Оттуда доносилась музыка, женский голос пел песню. Флаг-офицер шаутбенахта осмотрел русских рыбаков, покачал головой: