Вместо этого я постанываю, подставляя его губам свою шею.

Он ласкает ее. Жадно и нежно, но изворачиваюсь я на нем совсем по другой причине. То, что давит мне между ног — вызывает шок и восторг.

— Ма-ма… — цепляюсь за его плечи, выгибаясь. — Кир…

— Нравится? — сипит, сдавив своими бицепсами мою талию так, что вдруг не могу пошевелиться.

Но мне очень хочется продолжить! Пытаюсь возобновить движения своих бедер, но он сжимает меня еще сильнее, намекая на то, чтобы я прекратила.

— Оч-чень… иинтересная штука… — сиплю ему на ухо.

— Хочешь посмотреть?

— Нет! — выпаливаю звонко и тут же замолкаю, с ужасом ожидая его следующего вопроса.

— Это значит “да”?

Господи…

Да! Да! Да!

— Да… — скулю, ткнувшись лбом в его плечо.

— В другой раз… — Ослабив хватку, он расслабляется подо мной.

Сильнее сползает вниз по сидению и шире разводит колени, а потом начинает раскачивать мои бедра на своих, и через минуту я понимаю, что со мной вот-вот что-то произойдет. Каждый удар бугра в его джинсах мне между ног выбивает искры из моих глаз и крики из горла.

Не сопротивляюсь, когда остаюсь без свитера, а потом без футболки. Когда без футболки остается Кир, купаюсь в запахе и тепле его кожи. Когда его пальцы справляются с застежкой моего лифчика, меня трясет. Когда мои окаменевшие соски трутся о его голую, будто выточенную из камня грудь, я мало что понимаю вокруг.

Просто двигаюсь, двигаюсь, двигаюсь…

Царапаю его спину, скулю, кусаю плечо.

— Анюта… — напряженно выдыхает Дубцов мне в шею. — Давай, девочка моя… я сейчас, твою мать, просто сдохну!

Я вдруг понимаю, чего он от меня хочет. Но даю это не раньше, чем вершинка моей груди оказывается у него во рту.

Вот тогда это происходит: маленький взрыв, который вихрем и дрожью проносится по моему животу и ногам. Такой сладкий и мощный, что я боюсь выпрыгнуть из своей кожи.

Глава 29

Кирилл

В ресторане битком. Со всех сторон приборы стучат о тарелки и льются тихие чужие разговоры. Отключив периферийный слух, наворачиваю салат. Голодный. Я всегда голодный, особенно когда весь день в бегах.

— Я посмотрела твою успеваемость, — довольно говорит мама. — Очень хорошо. Ты моя гордость.

— Всегда пожалуйста. — Убрав пустую тарелку, принимаюсь за стейк.

Помешивая в собственной тарелке пасту, мама наблюдает за мной, и улыбается.

Да уж, есть чему радоваться. Я будто из голодного края, и по счету платит она.

Мои успехи в любом начинании мать расценивает, как свои собственные. Не берусь оспаривать, она в меня много сил вложила. Можно сказать, носом тыкнула туда, куда мне стоит двигаться. Еще классе во втором определила сильные математические стороны моих мозгов и начала прокачивать их по полной. Вместе с другими моими сильными сторонами, в частности, с многозадачностью.

Ужинать вдвоем у нас довольно распространенная традиция. Как бы я не скрывал, она прекрасно знает, что компания отца, будь то обед, завтрак или ужин, для меня утомительное занятие, но это мы с ней никогда не обсуждаем. Мы никогда не обсуждаем его, только если совсем прижмет. Например, если я нарвусь на “ата-та”.

— Новый год отпразднуем дома, — оглашает список мероприятий. — Семьей.

— Класс, — бормочу, набивая рот сочным мясом.

— Четвертого у отца Марины юбилей. Ты же в курсе?

Глядя в тарелку, медленно жую.

Я знаю, что у границ моей дозволенности есть пределы, но…

Я также знаю, что ни Юбилей отца Марины, ни юбилей ее матери, ни даже собаки ее матери, не смогут изменить решения, которое я принял.

Возможно, когда я его принимал, был слегка под кайфом. Я и сейчас слегка под ним.

Мое решение возможно абсолютно нерациональное, но мне уже пофиг.

Впервые в жизни я рационально думать не хочу. Я честно попытался это сделать, а потом решил, что впервые в жизни по-настоящему хочу что-то для себя. Не для родителей, не для Марины или ее родителей.

Я хочу, и я это возьму.

Мою Калинину.

Стейк комом застревает в глотке, потому что, отпустив мысли, я даже жевать забываю.

На языке фантомом вспыхивает вкус ее кожи. Маленького розового соска, который я чуть не сожрал вместе с ее пышной белокожей грудью позавчера вечером. Я чуть не обкончал собственные трусы, пока моя тихоня использовала меня и в хвост, и в гриву, знакомясь со своим первым огразмом.

Она так смутилась, что просто каюк. Думал, расплачется. Дурочка моя.