– Александр! Опять огрызки яблок в цветах!
– Это, конечно, Аннет. Где вас воспитывали?

– В Лицее!
– смеется он.
– В Лицее!.. Там, во дворце государя - эти огрызки во всех цветочных горшках!

Слишком долго объяснять. Что его дом никогда не был домом в привычном смысле, об этом даже сочиняли стихи - его насмешники друзья. Что там в отличие от прочих домов всегда сбивались с ног, ища чего-то неведомого того, чего отродясь не было. Ни в вещах, ни в чувствах...

Он взглянул на Аннет. Она раскраснелась - от жженки, верно? И была необыкновенно хороша, не хуже Нетти. Но во взгляде - вдруг что-то жалкое. Точно застеснялась себя, замечания, сделанного ему. Бедная Аннет! Она ж хотела просто обратить на себя его внимание!

Как объяснить почему его в женщине равно влекут - и чистота, и порочность?..

Когда воротился домой, отец хмуро буркнул:

– Тебе письмо! По-моему, с Украйны!
– Он сказал это почему-то недоброжелательно, держа письмо в руках и явно без охоты отдавая его. А потом еще побродил возле, сопя, мыча под нос, мешая сыну пройти в комнаты с письмом. Явно хотелось узнать - что там?

Но сын круто развернулся, обошел его боком, не глядя, и прошел к себе.

Любезный друг!

Вы, конечно, решили, что окончательно укрылись от нас в своих псковских вотчинах - среди темных лесов, провинциальных леших и босоногих колдуний, которые, возможно, втайне милы Вашему сердцу. И, быть может, Вы решили, что Вас здесь все забыли и сами имеете право на беспамятство. Уверяю Вас - это не так! Вас здесь помнят и предаются этой памяти достаточно часто. Я даже могу сказать, что Белая Церковь, откуда я родом, как Вы знаете, казалась бы мне более пустой без этих, как бы случайных разговоров о Вас. С кем мы говорим? Ну, разумеется, с Александром, Вашим другом, который весь полон историй и впечатлений, так или иначе связанных с Вами, я даже ревную несколько - как много он знает того, что неведомо мне. Вам известно - существо я жадное до историй всякого рода, тем более связанных с близкими людьми. Мы с ним гуляем и вспоминаем.

Во всем прочем живу я здесь скучно, не светски, и уже поневоле тянет в Одессу - немного развлечься. Хотя как вспомню, что там не будет Вас, возвращение не кажется мне таким заманчивым. Я занята семьей и домом больше, чем обычно.

Что Вам сказать? Во-первых, не держите сердца на Него. Он - всего лишь чиновник, притом высокого ранга, это накладывает некоторые обязанности и формирует определенные склонности... И чин, и положение невольно мешают ему понимать людей, стоящих на других ступенях лестницы, сотворенной людьми и Богом, - паче людей, подобных Вам, и, согласитесь, у него может не быть на это - ни желания, ни досуга. К тому ж... могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось вас понимать - не так?

А во-вторых... помните, что время вылечивает все - а Ваше одиночество, столь мрачное сейчас для Вас - может оказать Вам услугу важнейшую - и, естественно, непредвидимую теперь Вами... на том поприще, для которого, всем известно, Вы созданы. Я, во всяком случае, от всей души желаю Вам этого. К тому ж... Вы молоды и еще не понимаете, возможно, что порой, дабы не быть стертыми, некоторые впечатления должны избегать повторений. Впрочем... это все пустые наставления старшей - я ведь старше Вас!
– не обращайте внимания - надеюсь, все кончится, и Вы еще воротитесь к нам во всем обаянии Вашей личности и Вашего дара.

Что касается Т.
– она помнит Вас (она признавалась мне в этом). Л. тревожит ее память - и она готова воспарить к небесам, жаль только, это воспарение отвлекло б ее от многих прямых обязанностей, кои каждый из нас должен нести в этой жизни и ставить превыше всего.

Девочка вспоминает Вас часто и много - Вы знаете, кто Вы в ее глазах? "Тот господин с чернущими бакенбардами", вот новость! Мне казалось, они у вас с рыжинкой. Но у детей свой взгляд на мир. Письмо пишу втайне ото всех - даже от Вашего друга, - почему-то мне так хочется. Не выдавайте меня! А лучше всего Вам его сжечь. Я даже просила бы Вас об этом. Ваша последняя история заставляет меня... в общем, понимаете! Не будем беречь то, что тленно, а нетленное - в нас!

С сердечным приветом и нежностью...

Е.К.

(Письмо было, разумеется, на французском... "Неполный, слабый перевод... с живой картины - список бледный...")

Поутру на конюшне, когда седлали коня, он пристрастно оглядел его ноги и сказал конюху:

– А нельзя почистить?.. Что - скребницы нет?..

– Почему же нельзя? Обязательно можно!
– ответствовал тот, по-волжски упирая на "о". (Верно, из отцовских нижегородских поместий!)

Что за склонность российская - отвечать вопросом даже на самый простой вопрос, ежли он, конечно, требует действия? Конюха захотелось прибить по-барски, но лень. Александр взирал уныло, как подтягивали седло... Конюх же при всем равнодушии заметил про себя, что обычно светлые до голубизны арапские белки бариновых глаз были красны. Не спал?.. Верно, в карты играл, они, баре, все - картежники!

Все слуги в доме были лодыри! Александр подумал, вскочил в седло и быстро исчез. Люстдорф тянулся за ним, как шлейф.

"Не будем беречь то, что тленно, а нетленное..."

Письмо он сжег.

Х

На черновом листке одной из строф "Онегина" - Третьей главы (первая строфа за письмом Татьяны) - он пометил: "5 сентября 1824 u.l.d. EW", что означало: "Eu lettre de Elise Woronzow". Там же - быстрым пером о Татьяне, пишущей письмо: "Сорочка легкая спустилась / С ее прелестного плеча"... Между прочим - и профиль Сергея Львовича (случайность?).

Кстати, почему отец все медлил отдать ему письмо? Тянулся прочесть? Этого еще не хватало! Странный порыв - для воспитанного дворянина. Впрочем... нынче дворянство пошло скудеть воспитанием!

В доме явно накапливалось раздражение против него. Он старался этого избежать, но... Все люди на свете - даже баре - кажутся себе и другим занятыми чем-то. Все - кроме художника. Этот занят собой. "Читаю мало, долго сплю, / Летучей славы не ловлю..." Вообще неудача его судьбы всех вокруг раздражает - даже близких. Он это чувствовал. Неприятно так жить словно замерши в ожидании, что на тебя нападут. Хочется сорваться самому. Не важно, по какому поводу - но первым.