В комнату постучали - он отозвался не сразу. Вошла мать, она редко, признаться, навещала его. Раза два или три... Он приподнялся навстречу. Мать была не в чепце, узкий платок, подобие шарфика, стягивал ей лоб. Это было элегантно.

– Мы уезжаем, - сказала она и вдруг пересела - с кресла к нему на кровать.

– Знаю.

– Я убедила отца. Не могу сказать, чтоб это было легко! (Хмыкнула, впрочем, невесело.)

Он взял ее руку, поцеловал.

– Не думай, что я не страдаю вовсе, что все так сложилось у тебя!

– Я понимаю, - сказал сын.

– Ты всегда немного страшил меня - своей одинокостью, - продолжала она.
– Дичок какой-то! И я не знала порой, как к тебе подойти. Но я мать, и ты мне дорог. (Вздохнула.) Я тоже... была всегда одинока. И ты этого тоже не понимал.

– Я люблю вас, maman!
– сказал он.

– Но ты не слишком сердись на него - он тоже одинокий человек!

– Я не сержусь, или, вы правы, не слишком. Я всегда гордился вами, maman... вашей красотой!

– Да брось! Что - красота? Не смеши! Только то, что порой тешит тщеславие. Ты еще поймешь!.. Это то, что исчезает быстрей всего и приносит радости менее всего!

Он поднял голову. В ее глазах стояли слезы. Немного... но для светской женщины - в самый раз. Впервые, может, в его жизни она плакала об нем - теперь это точно относилось к нему. И нелюбимый сын ощутил это сердцем. Он снова поцеловал ей руку.

– Я буду скучать по вам!
– сказал он.

– Я знаю, - кивнула мать.
– Я знаю... Арина остается с тобой. Мы так решили с отцом.
– И вышла. Аккуратно прикрыв за собою дверь.

Потом пришла Ольга и проплакала остаток вечера. Вот уж кто умел плакать самозабвенно! Пришлось отдать ей три носовых платка. Ей не хотелось уезжать. Ей не хотелось оставаться (в деревне). Ей хотелось замуж. Удачно. А потом... Чтоб были стихи брата, веселый круг - простых понятных молодых людей... чтоб танцевали... но чтоб к тому ж обязательно говорили о высоком. (Она все-таки была сестра Пушкина!) А теперь предвкушала с отвращением... что будет вновь - большая, вечно неприбранная квартира... и вечные разговоры о том, как мало денег и как их не торопятся присылать из имений. Болдино, Михайловское... И Михайловское снова станет лишь одним из названий: местом, откуда управитель не шлет денег. И таких приятельниц, как в Тригорском - почти подруг, - у нее больше не будет. (Там уж точно не будет, в Петербурге!) Выйти бы одной из них замуж за Александра! Она перебрала мысленно всех тригорских дев, остановилась на Аннет: вот бы славно! Он был бы счастлив - ее брат, Аннет любила б его и никогда б не изменяла, это точно! И ей самой - Ольге - было б легко с Аннет, как с невесткой. Но Аннет - не для него, ему будет скучно с ней. И впрямь - в ней какая-то излишняя правильность, все по полочкам. А брат - не виноват, он такой уродился - весь неправильный по природе! И вздыхала. И плакала, и вытирала платочком слезы, и он искал в беспорядке полусломанного шкафа еще хоть один платок для нее. Нашел - где-то среди тетрадей "Онегина". Как он здесь очутился? На вот! На!.. И отирал ее слезы, и сам готов был разрыдаться.

Через день уезжали. Карета и три возка расположились полукольцом со стороны парка. Он вспомнил, как несколько времени назад лихо подъехал к дому с этой стороны. И все высыпали ему навстречу. Тогда было начало, теперь конец? Он тосковал.

Вышел к возкам - мрачный, в темном старом плаще... И глядел исподлобья, уныло - как все кончается. Семья, дом... И как maman и Ольга прощаются с дворовыми. С некоторыми - с бабами - целовались. Все крестились и крестили друг дружку: "Приезжайте! Приезжайте! Когда-то свидимся!.." Арина только и взмахивала перстами и плакала без остановки. В деревне - это высший миг, когда плачут. (Потому здесь так любят - рождения, свадьбы, похороны, разлуки! Одна Русь, пожалуй, вникнуть смогла в эту вечную печаль всемирной жизни! И, слава Богу, на селе слез не занимать - ручьями текут. Ливмя...) Бабы отирали подолами лица и снова ревели.

– Ты присмотри тут за ним!
– строго приказал Арине Сергей Львович.
– А то скиснет совсем. Сопьется, не дай Бог!

– Да вы уж не сумлевайтесь!
– сквозь слезы сказала Арина, впрочем, не без ехидства.

Мать притянула кудрявую темную копну сына, поцеловала в лоб и перекрестила голову. Впрочем, в голове и таились все опасности. Она-то это знала.

Отец подал руку остраненно.

– Подумай над всем, что произошло!
– сказал наставительно и, понизив тон: - И завиральные идеи эти - брось!..

Сын пожал холодную высокомерную руку.

– Привет всем!
– выдавил из себя.
– Жуковскому, Карамзиным... Скажите - жду новых томов!

– Скажем, скажем! Непременно скажем!
– засуетился вдруг отец.
– И Екатерине Андревне передам твой привет!
– Он снова был сам собой - на высоте и говорил с сыном о возвышенном. Как положено родителю. Он сызнова был приятелем Карамзина, родней по духу Жуковского, Вяземского... Их много связывало ссыном.
– Пиши, не ленись!
– добавил на всякий случай. Кто, как не он, отец, обязан быть в курсе литературных интересов сына?

Ольга подошла неловко, уронила головку на грудь. Он обнял ее и поднял - она заболтала ногами в воздухе.

– Береги себя!
– шептала она.
– Береги!..

– Ольга, Ольга! Это уж вовсе не комильфо!
– попенял Сергей Львович.

– Оставьте их в покое! Она сестра ему!
– буркнула Надежда Осиповна и села в карету.

Все отъезжающие уселись в карету, а возки дернулись, готовые тронуться за ней.

– Приезжайте снова!
– махали дружно дворовые.
– Приезжайте!

Потом... все покатилось по кругу - круг сомкнулся и разомкнулся, все стало двигаться, удаляться, исчезать. И пропало из виду... Александр бессмысленно смотрел вслед.

Он остался один...

Вернулся в дом и снова стал знакомиться с ним - как сначала. Дом, который покинули люди, уже не совсем тот, что прежде. "Онегин шкафы отворил: / В одном нашел тетрадь расхода, / В другом наливок целый строй... / И календарь осьмого года..." Он прошелся по комнатам, открывая и закрывая шкафы. Пустота.... Дом вдругпостарел - на десятки лет. Вновь отошел к Ганнибалам. "Он в том покое поселился / Где деревенский старожил / Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил..." Кой-где валялись еще оставленные вещи - те, что решили не брать в последний момент. Скоро Арина с девками приберет все. Он подобрал с полу Ольгину заколку для волос и долго вертел в руках. На спинке кресла перекинут материнский платок - мигренный. Столько раз видел его на голове у матери, что теперь, валявшийся просто в креслах, он внушал суеверное чувство - почти страх. Вещи долговечней людей - их памяти, их усилий. Он сказал вслух себе: