В общем... у Александра было много причин в свой час, без тоски покинуть родительский дом и уехать в Лицей.

В Лицее ему так же предстояло еще найти себя и отстоять. (Что старательно пытаются опустить пылкие авгуры лущеной биографии Пушкина А.С. ...и чего старались избегать авторы воспоминаний.) И вовсе не был он сперва в Лицее тем всеобщим любимцем и едва ли не центром лицейского братства, да и братство само родилось не сразу, но с запозданием - чуть не пред самым выпуском. Все вспоминают с удовольствием его кличку "Француз", и как бы нарочно забывают другую: "Помесь обезьяны с тигром". В жизни лицейской, на первых порах, ему не раз пришлось защищать своей "тигровостью" маленького арапа, который жил в нем - "обезьянье" начало, кое господ лицейских по первости раздражало или отпугивало - ничуть не меньше, чем маменьку Надежду Осиповну. И прошло много времени до той поры, когда облик его как-то слился с его талантом. Семья, уже после войны с Наполеоном, покинула, как многие, сожженную Москву и переселилась в Петербург, и близкие стали частенько навещать его в Лицее - он же нередко испытывал неловкость, стеснялся своих близких... Стеснялся пошлостей папеньки, увядшей молодости маменьки, которой она старалась не замечать - и все еще мнила себя "прекрасной креолкой", и это отдавало московской провинциальностью (а чем Александр обладал с детства и мучился нещадно - было чувство вкуса, он, что греха таить - стыдился про себя все более обнажавшейся бедности семьи - даже нарядов Ольги (единственного покуда близкого ему в семье человека). Еще он мучился явным неуспехом сестры в глазах товарищей своих... Стеснялся тем больше - что знал: на самом деле - семья уж не так бедна... (Лучше б они вовсе не приезжали, - или приезжали реже!)

Дистиллят всех лицейских описаний - как лицейских воспоминаний право, обескураживает всякого, стремящегося хоть к какой-то правде. Меж тем... Это было отрочество и начало юности. Самая жаркая пора - в жизни всех мальчиков на свете. Когда зачинается этот безумный зуд - с которым так рано начинают жить и так поздно расстаются. Когда женщина - мысли о ней занимает в жизни мальчишки куда большее место - чем все войны и пожары вместе взятые. Когда даже поэзия приходит в жизнь лишь как некое замещение главной и неотступной мысли.

Надо сказать, в отличие от многих в ту пору замкнутых, чисто мужских учебных заведений России - юнкерских училищ и корпусов, особенно Пажеского - мужеложство в Царскосельском лицее как-то не просматривается. Эти безнадежные влюбленности во все без исключения юбки, мелькнувшие и исчезнувшие, и мысли, сводящие с ума. И темная жажда неведомых наслаждений и тоска, тоска!..

Когда молодая жена Карамзина, в ответ на безумную записку Александра с мольбой о свидании - пришла на встречу в Китайском городке со своим знаменитым мужем - юноша чуть не умер ночью - в тоске и бешенстве. Отчаянный черный предок проснулся в нем - и не существовало уже длинных веков цивилизации, и, как будто, не просиживал он никогда тайком ночи в отцовском кабинете, с потеками слез на темных щеках над сентиментальными английскими романами в плоском их переводе на французский. И поэзия, черт возьми!
– какая поэзия!.. Темный тигр выходил из тропической чащи навстречу опасности и алкал жертвы. Этого свидания он втайне никогда не простил Карамзину. Завершилось все мрачной и несправедливой эпиграммой Александра на Карамзина, которую тот, в свой черед - до смерти ему не забыл.

А потом он вырос. Вышел из Лицея и поселился у родителей в Коломне. Он мог уже позволить себе запросто закатиться с друзьями в любой петербургский публичный дом - и провести там ночь за картами, вином и блудом.

А после - юг, Кишинев, Одесса... Женщины, как для всей молодежи тех лет (да и более поздних тоже), делились для него на две категории - те, в кого был влюблен, как в некий музейный сосуд - амфору, которой можно любоваться в витрине, но которую нельзя потрогать - и доступные - кого имело смысл желать или кем можно было обладать. То были два разных чувства. И они могли мирно пастись в душе - не мешая друг другу.

Таким он ступил, верней спрыгнул с подножки экипажа, всего на несколько часов, на песчаный брег в Люстдорфе под Одессой - где-то между 25 июля и 1 августа 1824-го...

Вернувшись домой из Тригорского - обедать он отказался: в Тригорское они с Ольгой попали, как мы помним, к концу трапезы - и что-то ради них тотчас вернули на стол - Александр прилежно хрупал тяжелыми салатными листьями и тешился остывшими котлетами, которые, впрочем, были вовсе недурны, во всяком случае, куда лучше, чем в родительском доме. Ему было хорошо в Тригорском - теперь с этим хорошо не хотелось расставаться, да он вправду был сыт... Прошел в свою комнату и взбесился с порога: первое, что увидел, были голые наглые розовые пятки Льва - который, разувшись и развалясь на его кровати, курил его трубку и читал его рукописи, (те, что он вчера, по приезде, по неосторожности тотчас вынул и положил на стол). Листки падали на пол, и пепел им вслед - падал на них... Они лежали на полу в беспорядке, обсыпанные пеплом, и дым стоял в комнате - прости Господи!.. Он привык к одиночеству за годы скитаний, забыл, что значит дом, он успел вкусить неощутимую радость того, что никто (слышите? никто!) просто не посмеет войти и вторгнуться в мою жизнь и читать мои рукописи... а теперь этот мальчишка... К тому ж в крупных завитках - куда крупней, чем у него темно-русых волос брата просверкивали там и сям - сено-солома, сено-солома. На сеновале валялся, с девками - вырос щенок! Нет, положительно - жить дома невозможно, не-стер-пимо!.. Ему захотелось дать брату по шее - он так бы и сделал, потянулся уже - но из-под бумаг глянуло на него такое доброе веснушчатое мальчишеское лицо - и счастливое!..

– Знаешь, это замечательно! Просто замечательно!..
– сказал Левушка.

– Что?
– спросил Александр еще сурово.

– Все! Твой "Онегин"!..

– А-а!.. Кто тебе позволил? без спросу?
– буркнул он слабо - и уже для порядку...

– Не надо, я подыму, - сказал младший без перехода и сел в постели: Александр потянулся к бумагам на полу. Лев, лениво, как все, что делал (маменькин сынок!), сползал с кровати.
– Ты думал о том, что у тебя автор говорит на разные голоса?..

– Как так - на разные?..

– Ну, иногда на голос Онегина, иногда - Ленского!..

– Может быть!
– буркнул Александр. Приметливый недоросль!..

– Сколько глав у тебя уже?..

– Понятия не имею. Две, может, три... Ты, наверное, перепутал все!.. (Глядя, как тот подбирает с полу бумаги.)

– Не бойсь, не перепутаю!.. Я - грамотный. Когда ты станешь вторым Байроном...

– Первым!

– Ого!.. Тем боле! Тебе понадобится некто, кто будет знать все наизусть. Все твои стихи!..

– А зачем? Я и сам-то не все знаю. Разве нельзя просто прочесть? А некоторым, заметь - просто следует быть забыту!

– Это ты можешь так говорить! У тебя много всего!.. А нам всем следует быть Скупыми Мольеровыми - по отношению к твоим строчкам!.. Нет, грандиозно, видит Бог!.. Ты и сам не понимаешь - это выше "Чильд-Гарольда"!..

– Ну, уж - загнул! Скажи - это лучше перевода пишотова! Тут я соглашусь, пожалуй!..

– А не все ли равно?..

– Нет. Ты у Ольги спроси! Она знает по-английски, она может сказать, что такое действительно - "Чильд-Гарольд". А мы с тобой? Мы читаем только французского Байрона Пишо!.. Да еще прозаического! По сравнению с Пишо - я, и впрямь - возможно, гений!..