— Мама-папа, война!

Молоко потекло по ступенькам (кажется, это уже было когда-то, много лет назад, а когда — теперь не вспомнить).

Таня эмоционально и быстро пересказала сообщение от Советского информбюро, зачитанное по радио, описала, что сейчас происходит в городе, и заплакала.

— Война, да как же?! — так и осела Ксения.

— Все-таки началась! — пробормотал Николай.

Ксения беспомощно посмотрела на мужа — значит, догадывался, знал? Это я, дура, растворилась в счастье, хлопотах и ничего не замечала.

— Ладно вам, — вздохнул Николай, — война будет быстрой и ограничится приграничными боями.

Ксения замерла — и хотелось верить, и не могла, потому что в душе, как вот это молоко по траве, уже разливалось страшное предчувствие беды.

Через несколько дней Николай ушел на фронт добровольцем.

— Ты можешь не идти, у тебя отсрочка, на заводе тоже нужно кому-то работать, ну зачем ты?! — заплакала Ксения.

— Я не могу, — молча, глазами, сказал Николай. — Моя страна. Мой город. Я должен.

И как остановишь?!

Узнав, что следующим утром Николай уходит на призывной пункт, Ксения закрепила мужу пуговицы на гимнастерке, собрала ему в дорогу нехитрые вещи: чай, табак, семейную фотографию с маленькой Таней.

Белые ночи короткие, но эта для их семьи была долгой, никто не сомкнул глаз.

Ранним утром, когда Николай собрался, Ксения с Таней выбежали в коридор. Ксения взмолилась: «Колечка, мы только до моста тебя проводим, пожалуйста?!»

У моста остановились. Ксения смотрела на любимое лицо, отмечая, что Коля как-то резко постарел — за несколько дней злой метелью выбелило виски, а на лбу пролегла глубокая складка. «Мне бы стереть эту складку губами, всей нежностью — я бы смогла…» — проговорила про себя Ксения.

Белая ночь уже сменилась утром, обещавшим превратиться в погожий летний день. Над водой кружили чайки, неспешно текла Фонтанка, перевидавшая на своем веку много таких прощаний.

— Ну ладно вам, — не выдержал Николай, взглянув на заплаканных жену и дочь. — Говорю же — война будет недолгой, скоро вернусь. До осени еще и крышу починю, и за грибами сходим, слышишь, Ксюта?

Ксения с Таней молчали.

— Пора, — вздохнул Николай, — долгие прощания — долгие слезы, ни к чему это. Вот что, Таня, — он обернулся к дочери, — ты, если что, береги мать!

Таня кивнула:

— Конечно, папа. Все будет хорошо. О нас не волнуйся!

Ксения, услышав слова мужа, сначала удивилась — обычно просят мать беречь дочь, но тут же поняла, почему Коля сказал иначе. Николай и раньше говорил, что Таня сильная — львиная порода — в него, а вот Ксению он всегда считал нежной, слабенькой и так к ней и относился.

— Дурак ты, Колька, — с улыбкой, в которой застыла слеза, прошептала Ксения, — я очень сильная. Вот увидишь.

Правда, когда Коля перешел по мосту и скрылся из виду, она почувствовала себя такой же слабой, как тополиный или одуванчиковый пух, — ветер подхватит и понесет.

Город без Коли, комната без Коли — безжизненная территория и оглушительная тишина.

Всякий раз, когда ей было плохо, трудно жить или, напротив, в прекраснодушные моменты радости, Ксения просила дочь сыграть ей на фортепиано. Вот и теперь эту невыносимую, разрывающую слух, как сотни снарядов, тишину могла заполнить только музыка.

— Танечка, сыграй мне что-нибудь! — попросила Ксения.

Таня кивнула, села за фортепиано и начала играть Второй концерт Рахманинова. Ксения вспомнила, как ее мама когда-то тоже часто просила: «Ксюта, сыграй нам что-нибудь!» А уже больной, незадолго до смерти, в суровую революционную осень, она как-то вздохнула: «Жаль умирать, на свете столько хорошей музыки!»

Ксения с детства любила музыку, хотела стать музыкантом, но несмотря на то, что в юности она отдала много сил игре на фортепиано, большим музыкантом она так и не стала. Когда-то в молодости, поняв, что настоящего таланта бог ей не дал, Ксения затосковала, но затем успокоилась, и, осознав отпущенный ей предел, нашла в себе мужество достойно, смиренно принять свое непопадание в «великие» и решила просто жить — трудиться, быть полезной семье, другим людям. Как бы там ни было, ее любовь к музыке отозвалась в дочери, а вот уже у Тани обнаружился настоящий талант. В свои девятнадцать лет Таня была зрелой, сильной пианисткой, любимицей всех преподавателей музыкальной консерватории, где она училась.

Музыка, величественная, печальная, заполняла собой квартиру, вырывалась в окна, плыла над Фонтанкой, отменяя пространство и время; c такой — человеку рождаться на свет, под такую — прощаться с миром и умирать, от такой — исцеляться от болезней и тоски.

Наконец Таня закончила играть — последний аккорд должен был стать финальной точкой, но теперь финал воспринимался как многоточие. Слишком уж все было непонятно сейчас: что будет с нами, с Родиной? Чего ждать, на что надеяться?

— А как же теперь, мам? — спросила Таня. — Что нам, что мне делать?