Но Сашка не унимался:

– А чему он меня учит? Панибратству с операми? Он то с ними лается до хрипа, то проповеди им читает, как батюшка, то обнимается с ними, то оплеухи им раздаёт, то упрашивает их, чтобы они раскрывали. Мне что, этому позорищу учиться?

Благодушное настроение Сергея Ивановича улетучивалось на глазах, но он всё-таки счёл нужным поучить родственничка уму-разуму.

– У него оперов тридцать пять человек и вас, руководителей-долбоёбов, – пятеро. И нужно всех заставить работать. Знаешь, что я тебе за Ерша скажу? Он к любому из вас находит личный подход. А как он это делает, меня не интересует. Для меня важно только то, что люди у него работают на износ, сутками, и результат дают. Результат, за который потом мне не стыдно отчитываться. А вот жаловаться на него, что ко мне, что на третий этаж, они что-то не бегают. Вот за тебя, Сань, я волнуюсь. Ты или меняйся давай, или со своими на шибко опасные операции не ходи, – с твоими способностями и пулю в спину схлопотать можно.

И тут Сашка, который поначалу очень хотел занять моё место, полагая что именно туда стекаются сокровища Эльдорадо, решил пойти с козырей:

– А тебя, дядь, он при операх называет тупой жирной жабой…

То ли Сергею Ивановичу не понравился образ, то ли понимал он прекрасно, что это не моя реплика, а может быть просто лучше меня знал цену своему племянничку… Но кончился стук-стук для Сашки пренеприятнейшим образом: Иваныч с размаху съездил ему с правой по физии. Когда я увидел своего первого зама, шкандыбающего от кабинета начальника полиции с разбитой рожей, я реально всполошился:

– Сань, что случилось?!

– Не знаю, Владимирыч, как ты с ним столько лет работаешь! Сказал, что если до следующего месяца мы не раскроем нападение на банк на 1-й Парковой, он меня вообще убьёт.

– Во беда-то, Сань! Придётся раскрывать!

Вот так мы и работали с моим первым заместителем душа в душу. Но вернёмся к моим проводам. После того, как мы выпили за мои похороны, я решил Сашке сделать алаверды:

– Сань, ты знаешь, я лицемерить не люблю. И не авторитет я для тебя. И всё же я тебе пожелаю – будь человеком. Задатки к этому у каждого из нас есть, главное их не похоронить. И вот ещё что, и это запомни. Я ухожу, и старик твой один остаётся. Ты береги Сергея Ивановича и стань ему хоть какой-то поддержкой.

Тут в разговор неожиданно вклинился Чугун:

– Прикольный ты пассажир, Владимирыч. Вон как о нашем Сергее Ивановиче заботишься, всё жалеешь его. Он то тебя что-то не очень сильно пожалел, когда ты после инсульта вышел, а мы год закрывали. Я всё тогда со своими пацанами спорил, долбанёт тебя второй раз или нет.

– И на кого ты ставил?

– Честно? На тебя, ты же у нас и не в таких портах грузился.

– И каковы были ставки?

– Один к семи, так что я на тебе приподнялся. И после того, как эта блуда с коэффициентами случилась, не очень-то он тебя пожалел. Зато у него теперь показатели туда-сюда. А у тебя видок под дембель классный, – в гроб краше кладут.

Любил Чугун рубить правду-матку. И не было у него сдерживающих моментов, политесов и представлений о том, что повредит карьере, а что не повредит. Ещё он любил свою работу и гордился, что он начальник отделения по борьбе с грабежами. Плевать ему было, что это, пожалуй, самая муторная и тяжёлая линия, а ребята с третьего этажа считают, что он как руководитель не состоялся. Тут у них была полная взаимность – он тоже считал, что они как руководители окружного уголовного розыска не состоялись.

Был он помладше меня лет на семь, хорошо владел новыми методиками, всеми этими биллингами-шмиллингами, умел грамотно отсмотреть камеры, но больше склонялся к тем способам, которыми работали сыщики моего поколения. А ещё он был фанатом и было у него чувство долга, что для ребят его поколения – скорее исключение из правил. И задержания возглавлял со сломанными рёбрами, и ответственность за свои косяки никогда и ни на кого не перекладывал. А вот что больше всего меня в нём поразило ещё в первый год нашей совместной работы. Жизнь он вёл трудную, на грани нервного истощения и срыва. Но при этом умел понимать, что у кого-то она может быть ещё труднее и сложнее. И свою работу на меня никогда не перекладывал, даже скорее, наоборот, пытался меня разгрузить. Мы никогда не вели с ним задушевных разговоров за жизнь, но именно этот худощавый парнишка с постоянно воспалёнными от недосыпа глазами реально был мне третьим плечом. И хотя были мы с ним до невозможности непохожи, подозреваю, что на третьем этаже его сильно не любили потому, что лет через пять из него должен был вырасти второй Ершов.

– Знаешь, Андрюх, всё ты, конечно, правильно говоришь, – ответил я. – И в гроб краше кладут, и никто меня никогда особенно не жалел. Может, потому что я об этом особо не просил? А потом, если бы жалели меня, мне бы тогда пришлось жалеть вас. А у меня ведь принцип какой? Когда эти подчинённые передохнут, мы на их место наберём новых.

Шутка явно не удалась. Мои орлы возмутились, а на лице Татарина читалось аж благородное негодование. Одна только орлица ни на что не реагировала и молча цедила коньяк.

– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие! – решил разрядить напряжение Володька, мой любимый второй зам.

– Спасибо, Вовка, как всегда – всё разложил по полкам! А по поводу жалости и по поводу Сергея Ивановича, я тебе вот что скажу Андрюха. Был такой великий немецкий писатель – Эрих Мария Ремарк. Он всё о себе писал, о Первой Мировой, о друзьях своих, о любви, о природе нацизма, о борьбе с ним…

– Я, кстати, после церковно-приходской школы ещё чуть-чуть учился, Владимирыч, – смешно отпарировал Чугун. – Кто такой Ремарк, знаю. «Три товарища» и «На Западном фронте без перемен» читал.