— Хочешь поиграть со мной «в поводыря и слепого»? — спрашивает мужчина. Он улыбается, но глаза остаются грустными. Я киваю, надеясь, что игра его развеселит.

— Я буду за «слепого»? — мой голос кажется непривычно высоким и слишком детским.

— Конечно, милая, — откликается мужчина, пытаясь сдержать тяжёлый выдох, но воздух всё равно вырывается из груди неравномерно. — Я, как обычно, должен буду провести тебя через все опасности и уберечь, а какая твоя задача?

Он внимательно смотрит на меня. Вопрос лёгкий, но серьёзность, с которой мужчина его задаёт, заставляет меня хорошенько подумать, прежде чем ответить:

— Я должна довериться, — щебечу я, и он устало кивает.

…

Когда я рисую, то даже в голове не вижу картинку полностью. До того самого момента, пока не закончу рисунок. Вот и сейчас я вожу карандашами по бумаге, не имея ни малейшего представления, что вообще хочу изобразить.

— И вот наступил тот самый день, когда возле космических лифтов люди дерутся не на жизнь, а на смерть, — говорит женский голос, судя по неестественному звуку, по телевидению. — Они борются за возможность спасти себя и своих близких. Небесная лестница — это настоящий шедевр человечества, и без него невозможно было бы поднять в космос такое большое количество людей. Добраться до космических лифтов можно по воде или по воздуху, однако в обоих случаях остаться незамеченным просто невозможно. Береговая охрана ежесекундно следит за побережьем и водной поверхностью, а над платформой без устали патрулирует воздушная разведка. Башня оказалась в недосягаемости для тех, кто не получил зелёный свет от группы политиков, называемых себя будущими динатами станции. Свой выбор пассажиров они, как и прежде, отказываются комментировать, однако стало известно, что сегодня на Тальпу переселится последняя группа. Люди пытаются нелегально прорваться к лодкам и кораблям. Кто-то падает — и в толпе его затаптывают до смерти, кого-то ловят и расстреливают на месте. Другим удаётся выйти на лодке или судне в залив, но до открытого океана они так и не добираются, поскольку…

— Грегори. Пожалуйста, сделай тише, — раздаётся приглушённый мамин голос откуда-то со стороны кухни. Слышно, как переключается канал, а мама идёт по коридору и входит в комнату.

— Обещают настоящий ураган: дождь и порывистый ветер, — говорит отец. — Будем надеяться, что достаточно сильный, чтобы снести Небесную лестницу к чёртовой матери.

— Ты знаешь, что тросы выдержат ураган.

— Да, Сьюзен, потому что ты была причастна к их созданию, — я не смотрю на папу, но слышу в голосе его натянутую улыбку. — И эта мысль убивает. Я не отказался бы, чтобы они лопнули, а кабинки упали прямо в океан.

— Грегори, так нельзя, — возражает мама, устало и беспомощно выдыхая, но отец только понижает голос:

— Нельзя иначе.

Родители молчат, и я, продолжая рисовать, невольно прислушиваясь к тому, как ритмично стучит по крыше дождь.

— Мы должны были пытаться, — наконец говорит папа. — Найти другой выход.

— Другого выхода не было, — парирует мама. — Они следили бы за каждым человеком, нога которого ступит на борт авианосца, а затем — платформы. Космические лифты недоступны для тех, кто не получил от динатов приглашение. Мы приняли верное решение.

— Подонки! — гневно бормочет отец, и мама сразу же шикает на него:

— Грегори, тише!

— Как они могли предложить нам оставить её на планете? — папа хоть и сбавляет тон, но до меня всё равно доносятся его слова. — Они действительно думали, что мы на это согласимся?! Я знаю, этот урод всем заправляет! Уверен, что приказ отдал он. Так и вижу его мерзкую рожу, когда он сказал, что больному ребёнку на станции места нет. Ублюдок. У него самого трое детей, но он отдал приказ оставить нашего. Мы столько лет проработали, чтобы эта проклятая станция существовала!

— Грегори, — шепчет мама вновь, призывая говорить тише. — Не стоит… Ты сам знаешь, нельзя беспокоить её … Да и моей матери не нужно слышать этот разговор. Мы оба понимаем, что она скажет.

— Чтобы мы отправились сами, без дочери, — подхватывает отец. — Этого не будет.

Он говорит гораздо тише, чем прежде, и я едва различаю слова, тем более что их заглушает скрежет карандаша по бумаге и усиливающийся дождь.

Теперь готово.

Я резко отбрасываю карандаш, но не замечаю, как задеваю им другие, и через несколько секунд все они с грохотом падают на пол. Приходится подбирать их, а когда я выпрямляюсь, то нечаянно ощутимо ударяюсь лбом об угол стола.

Вроде и не больно.

Я поднимаю голову и вижу в дверях родителей. Их лица искажены ужасом.

— Малышка!

Папа исчезает в коридоре, а мама подбегает ко мне, садится и нежно берёт за подбородок, рассматривая мой лоб.

— Ты ударилась?

Я не успеваю ответить, как в комнате появляется папа. У него в руках небольшой ящик с красным крестом по центру, и я начинаю истошно кричать, ожидая, что из него появятся ненавистные продолговатые капсулы.

— Тебе больно? — спрашивает отец, опускаясь на колени передо мной.

Я ничего не чувствую, просто не хочу снова пить те гадкие таблетки.

Пока мама что-то ищет в ящике, папа обнимает меня и просит:

— Подожди, сладкая. У тебя кровь идёт.

Отец прижимает меня к себе крепче, заставляя не шевелиться, и я перестаю плакать. Мама берёт ватку, чем-то её смачивает и прикладывает к моему лбу.

Ожидаю боли, но не чувствую ничего.

Я смотрю на маму. Её взгляд изучающе скользит по моему лицу, а потом её черты искажаются, словно от боли.

— Она не чувствует, — мама поворачивается к отцу, и на её глазах вдруг выступают слёзы… — Дорогой, она не чувствует боли…