— Я думал, представители нынешней власти полагают недопустимым держать прислугу. Не удивлюсь, если у них есть и кухарка, и личный водитель.

Да, и кухарка, и личный водители у товарища Борщевского были. Как и шикарная квартира в самом центре города в доме с белоснежными колоннами. Но при этом сам Павел Иванович был исключительно простым и неприхотливым человеком. Как и его супруга Надежда Тимофеевна, тоже работавшая в Совете. Они пропадали на службе с раннего утра до позднего вечера, и если бы не шустрая Антонина, бывшая в их доме и кухаркой, и горничной, и прачкой, Борщевские забывали бы поесть и поспать.

Когда Шура всё-таки заставала хозяев дома, они усаживали ее за стол, который делила с ними и Антонина, и интересовались, как у нее дела, не нужно ли ей чего, и каковы успехи Данила и Арины в скучном, но таком важном мире букв и цифр.

Надежда Тимофеевна была равнодушна к нарядам, и Шура, впервые попав в их дом, за хозяйку приняла сначала как раз Антонину. Но объяснить всё это брату она не могла — он только морщился и если и терпел ее работу, то лишь потому, что одного его жалованья им не хватало бы даже на продукты.

К концу весны снова заговорили о том, что войска Антанты вот-вот высадятся в Архангельске. Обстановка в городе накалилась до предела.

Даша боялась одна ходить на рынок, и Шуре приходилось ее сопровождать. По вечерам Кирилл делился с ними услышанной от кого-то информацией:

— Кемский уездный совет уже разогнан, его руководители расстреляны.

Даша охнула, и Шура укоризненно посмотрела на брата. А он усмехнулся:

— Это вынужденная мера. Эти голодранцы сами на нее напросились, захватив то, что им не принадлежит. И теперь вся мощь наших союзников будет направлена на то, чтобы об этой странице истории мы забыли как можно скорей, и власть вернулась в руки тех, кто имеет на нее законное право.

Переворот случился в ночь на второе августа. Похоже, действующая власть знала о скорой высадке союзного десанта вблизи города, потому что Борщевские теперь уже не приходили домой даже ночевать. По просьбе Павла Ивановича Шура в ту ночь осталась у них дома до утра, потому что Даша на несколько дней уехала в деревню, чтобы помочь родным с сенокосом.

Она проснулась от звуков выстрелов за окном. Дети мирно спали в своих кроватках, но она сама снова заснуть уже не смогла — канонада раздавалась всё ближе и громче. Она оделась и при тусклом свете свечи отыскала и детскую одежду. Когда кто-то постучал во входную дверь, схватилась за нож.

— Шура, откройте!

Она узнала голос Надежды Тимофеевны и отодвинула засов.

Обычно невозмутимая Борщевская была взволнована, и руки ее тряслись так, что она не удержала сумочку, и та упала на пол.

— Что происходит, Надежда Тимофеевна? Кто стреляет и где?

Женщина только мыкнула что-то в ответ и побежала в детскую.

— Спят они, Надежда Тимофеевна.

Но Борщевская уже будила сына и дочь, спешно и оттого не очень ловко натягивая на них рубашки и штаны. Шура кинулась ей помогать, но хозяйка мотнула головой:

— Уходите, Шура! Здесь сейчас слишком опасно. Белогвардейцы подняли восстание, и, боюсь, мы не сумеем его подавить. А значит, они придут сюда, в этот дом, потому что здесь — семьи тех, кого они считают врагами. Это не ваша борьба, Шура! Ступайте домой!

Но Шура всё-таки помогла ей одеть детей и только после того, как Борщевские сели в автомобиль, в котором Павел Иванович обычно ездил на работу, побежала домой.

Белые ночи уже ушли, на улицах было темно и страшно, и Шура уже жалела, что не дождалась утра в квартире Борщевских. Стреляли повсюду, и даже в маленьких переулках, которых она старалась держаться, метались туда-сюда чьи-то жуткие тени.

Несколько раз она отсиживалась в кустах, пропуская бегущих с оружием людей. Она не знала, кто это был — белые или красные, — и уже не надеялась добраться до дома.

На Покровской улице откуда-то из подворотни выскочил прямо перед ней высокий мужчина в фуражке. Окинул ее взглядом и грязно выругался. Она шарахнулась в сторону, но он не дал ей уйти.

— Что, курва, своих встречаешь? Хлеб-соль, поди, приготовила. Мы для тебя нехороши? Небось, брезгуешь? Тебе непременно благородных подавай.

Он держал ее за руку и дышал ей прямо в лицо — чесноком и перегаром. Его темные глаза были полны ненависти.

— Я не понимаю, о чём вы, — она сделала попытку высвободить руку, но это только привело к тому, что он выпустил из второй руки ружье, и оно с грохотом упало на булыжную мостовую.

— Сейчас поймешь, дорогуша, — вдруг ухмыльнулся он и рванул ворот ее наглухо застегнутой блузки. — Не одним господам сливки лакать.

Она закричала, но он быстро закрыл ей рот шершавой, пахнущей табаком рукой и прижал ее к стене дома, возле которого они стояли. Другая его рука торопливо задирала ее длинную юбку.