Руки замерли.

Волосы у нее тяжелые, густые, цвета спелой пшеницы. От них пахнет не солнцем, но зельями и ядами.

— Ты помнишь свою мать? — тихо спросила Миара, протянув гребень.

— Нет.

— А я помню. Я очень многое помню еще из той жизни, когда у меня не было дара. Когда я была лишь одной из многих. Я не хочу такого для своих детей.

— Это того стоит?

— А ты сам? Ты разве теряешь не меньше моего?

— Нет. Сама же сказала, что меня, скорее всего, убьют. А если Теон станет во главе рода, то убьют весьма быстро.

— Верно. Знаешь, он ведь предлагал мне.

— Что?

— То же, что и остальные. Почти. Родить для него ребенка.

— У него есть дети.

Косички рассыпались. Освобожденные пряди скользили меж пальцами.

— Пока они ничем не выделяются. Старший дар имеет, но довольно-таки слабый. Средний более перспективен в этом плане, но ему определенно не хватает ума. С младшими вообще пока не понятно. У Аграфа ничуть не лучше.

— То есть, он решил, что ты родишь одаренного?

Винченцо разжал руки и убрал их за спину.

— Он принял отказ. Но дал понять, что скоро все изменится.

— Отец?

— Думаю, знает. Он многое знает, но слишком слаб, чтобы что-то изменить.

Вот уж странность. Винченцо не назвал бы отца слабым.

— Он мог бы просто дать нам свободу, — Миара обернулась. — А вместо этого дал нам шанс. Так что, дорогой братец, я как-нибудь привыкну к подобному, она потрогала грубую резьбу. В конце концов, если станет совсем уж невыносимо, то вернусь. На своих условиях.

В дверь постучали.

— Вода, госпожа, — раздался тонкий голос.

Правда, сперва внесли огромную кадку, которую торжественно установили в центре комнаты. Кадка была темной от времени, и вода вливалась в нее с шелестом.

— У вас будет кто-то, кто мог бы помочь сестре? — Винченцо бросил монету, которая тотчас исчезла в рукаве служанки. Та поклонилась.

— Защиту поставь, — бросил он.

И дверь прикрыл.

Огляделся.

Узкий коридор. Почти безлюдный. Лишь охранник вытянулся у двери, вперился преданным взглядом. Вот только и он поставлен отцом. Или братом?

Все снова сложно.

И загремели в голове барабаны. Винченцо сдавил виски, пытаясь отрешиться от этого грохота и накатившей боли. Проклятье!

— Господин? — второй охранник осторожно прикоснулся. — Вам дурно, господин?

Голос его доносился издалека, а сама фигура расплывалась.

— Устал, — Винченцо заставил себя улыбнуться. — Пройдет.

Оно и правду прошло.

Старик сидел у костра, где его и оставили. Он смотрел на тлеющие угольки и казался неподвижным. Впрочем, Миха не обманывался.

Старик слышал.

Все слышал от первого до последнего слова. Вот и что делать?

Дикарь молчал. Все это было слишком сложно для него.

— Говори, — сказал Миха, присаживаясь. Ица привычно скользнул под руку и замер. А Джеррайя, наградив мелкого раздраженным взглядом, опустился по другую сторону от Михи. Надо же, а рана затягивается с нечеловеческою быстротой.

— Если бы я желал вашей смерти, господин, — старик не повернулся в их сторону. — Я бы просто не стал тратить на вас артефакт. Я бы сказал, что его отняли разбойники. Или что он сгинул в трясине. Что разрядился, когда мы попали под удар.

— Ты меня не любишь!

— Я и не должен, — старик все-таки повернулся к нему. — Я люблю вашего отца, так как только возможно любить господина и брата.

— Он тебе не брат!

— По крови, — старик коснулся одного из многих шрамов. — Там, в проклятом месте, которое почти утонуло в болотах, в иных болотах, совсем не похожих на благословенные сии места, где нет ни тварей живых, ни тварей мертвых, мы смешали кровь свою. И произнесли клятву пред ликами богов. Пусть даже это были чужие боги, но они были! И слышали. И приняли, что кровь, что клятву. Я не забыл.

— Но… но тогда… я не понимаю!

— Мой брат давно предлагал мне оставить службу. Он был готов дать и фьеф, и имя, которое я мог бы передать своим детям. Но вот беда, боги вернули мне жизнь там, в том месте, однако забрали право давать её. И детей у меня нет.

Джеррайя шмыгнул носом и пробурчал.

— А я в чем виноват?

— Вся моя жизнь — это исполнение той клятвы. Я был рядом, когда мы вернулись на земли, что пылали пожарами, ибо люди силились остановить мор, сжигая и дома, и селения, и целые города. Но дым стлался по земле, и она становилась ядовитой, как в незапамятные времена.