О боли уже не могло идти и речи… Один глаз заплыл и не видел вообще ничего… А второй едва смог сфокусироваться на моей «роскошной» обители.

Ноги мои были закованы в кандалы, а руки – в цепи, и стоило мне пошевелиться, как толстые звенья содрогались и звоном сразу привлекали внимания надзирателя.

Людские стоны, крики и вой уже порядком поднадоели… Не было ни печали, ни скорби… Но в таком месте отлично ощущалась людская безысходность, граничащая с безумием.

Я сидел на грязном, пропитанном вонью полу из соломы, и тихо подпевал своими разбитыми губами мотив, уже отлично знакомой баллады, которую пел такой же узник, находившийся в соседней камере, чем разбавлял эту угнетающую обстановку.

– «Законы для всех создают короли…

Так почему же вельмож обошли

И мне компаньонов меж них не нашли

Достойных петли...»

Если Хилл думает, что я сознаюсь, то он сильно ошибается. Он не получит ни доказательств, ни «Легенду», ни мою команду, ни Лиз…

А по своей курносой богине я очень скучал… Даже сам не думал, что буду по ней так тосковать.

Я надеялся, что Чарльз не подвёл меня, и Лиз сейчас уже на пути в Америку, и наслаждается морским воздухом в предвкушении новой жизни.

По крайней мере, раз Хилл не нашел ее дома, значит они успели скрыться.

Даже на расстоянии Лиз не давала мне скучать в этой кишащей тварями камере… Вернее, мысли о ней.

Я вспомнил свою недолгую, но очень насыщенную семейную жизнь, и понял, что это одно из самых ярких событий в моей жизни. А сегодня за ужином и вовсе осознал, что, наверное, впервые за тридцать два года, влюбился. И дело было даже не в постели… Хотя и по этому я тоже скучал.

Мне не хватало этого высоко заданного курносого носа и огромных голубых глаз, в которых я видел и изумление, и страх, и гнев… И слезы.

– Густаф!– окликнул своего соседа, находившегося за каменной серой стеной, которого ни разу не видел.

– Что?– отозвался он.

– Спой о подружке.

Эта песня мне нравилась больше всего из тех, что пел мой друг по несчастью.

И тихое пение, раздавшееся за стеной, вызвало у меня улыбку.

–Вина мне пинту раздобудь,

Налей в серебряную кружку.

 В последний раз, готовясь в путь,

Я пью за милую подружку.

Трепещут мачты корабля,

Как будто силу ветра меря…

 Пред тем, как скроется земля,

 Пью за тебя, малютка Мэри!

Нас ждет и буря и борьба.

 Играя с ветром, вьется знамя.

 Поет военная труба,

И копья движутся рядами.

Не страшен мне грядущий бой,

Невзгоды, жертвы и потери!

 Но как расстаться мне с тобой.

 Моя единственная Мэри?

– Тихо вы!– воскликнул подвыпивший смотритель и по толстым железным прутьям прошлась огромная дубина.– Заткнитесь!

– Сам заткнись,– усмехнулся, зная, что он прекрасно меня услышал.

Толстые руки надзирателя сразу же обхватили прутья клетки, и он прижался к ним своим вспотевшим лицом.

– Я передам лорду Хиллу, что ты плохо себя вел,– процедил он.

– Обязательно. Только потом можете оба поцеловать меня в зад.

– Я буду с удовольствием смотреть на твою казнь,– в голосе звучала дикая ярость.

– Не забудь похлопать в ладоши от радости,– ответил, не поднимая головы.

– Так-так,– громкие и твердые шаги раздавались в коридоре, и я уже знал обладателя этого голоса.

Хилл.

Значит сейчас уже десять часов вечера.

– Наш каторжник слишком много говорит,– поспешил доложить надзиратель.

– Много говорит?– Уолтер подошел к железным прутьям, и в моем единственном видящем глазу зарябило от красного цвета его мундира.– Надеюсь сегодня со мной он тоже поговорит…

– Разве что о погоде,– я поднял голову и оскалился, смотря на противника. – Как нос?

Лицо Уолтера вмиг стало каменным. На переносице была рана, как свидетельство того, что лучше не подходить ко мне очень близко… Ведь голова моя, к счастью, не была закована.

Хилл махнул надзирателю, и он поспешил открыть дверь. Ржавые петли громко заскрежетали, отдаваясь эхом по всему коридору, и остро резали слух.

Уолтер зашёл вовнутрь, и почти сразу же подошёл ко мне.

Знал бы он, что жить ему осталось всего- ничего, не был бы настолько самоуверенным. Ведь проигрывать было не в моих правилах. И если уж мне суждено умереть в стенах Ньюгейта, то его я заберу с собой.

– Ты готов рассказать правду, Джеймс?

– Ошибаешься, я – Дориан,– губы мои дрогнули в усмешке.