– Ты думаешь, что это я посылаю людей убивать?

– Кто-то посылает, - ответила она, шумно вздохнув.
– Вероятно хладнокровные, а ты - хладнокровный. Ночью, там, - она махнула рукой куда-то вверх, - я. вспомнила, как ты мне рассказывал про Игоря, как солдату хотелось зарубить его... Ты - все хорошо заметил, значит хладнокровный!

Помолчав и накрывая голову шалью, она добавила потише, как бы для себя:

– Впрочем, это, может, оттого, что "у страха глаза велики" - хорошо видят. Ах, как я всех вас...

Взглянув на Макарова, она замолчала, а потом вполголоса:

– В Ялте, после одной пьяной ночи, я заплакала, пожаловалась: "Господи, зачем ты одарил меня красотой, а бросил в грязь!" Вроде этого кричала что-то. Тогда Игорь обнял меня и так... удивительно ласково сказал:

"Вот это - настоящий человеческий вопль!" Он иногда так говорил, как будто в нем чорт прятался...

Последнее слово заглушил Лютов, отворив дверь.

– Ну что ж, готово, - сказал он очень унылым голосом.
– Пойдемте.

Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку с Макаровым; за ними - усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе. Гроб торопливо несли два мужика в полушубках, оба, должно быть, только что из деревни: один - в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой - в лаптях и пестрядинных штанах, с черной заплатой на правом плече. В голове гроба - лысый толстый человек, одетый в два пальто, одно - летнее, длинное, а сверх него - коротенькое, по колена; в паре с ним - типичный московский мещанин, сухощавый, в поддевке, с растрепанной бородкой и головой яйцом. Шли они быстро и все четверо нелепо наклонясь вперед, точно телегу везли; усатый сипло покрикивал на них:

– Эй, вы, - в ногу!..

На желтой крышке больничного гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина - монументальная, в шубе, в тяжелой шали на плечах - шла, упираясь подбородком в грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.

– Не дойдет, конечно, - ворчал Лютов, косясь на Алину.

Самгин готов был думать, что все это убожество нарочно подстроено Лютовым, - тусклый октябрьский день, холодный ветер, оловянное небо, шестеро убогих людей, жалкий гроб.

А через несколько минут он уже машинально соображал: "Бывшие люди", прославленные модным писателем и модным театром, несут на кладбище тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя". В этом было нечто и злорадное и возмущавшее.

"А что в этом - от ума?
– спросил себя Клим.
– Злорадство или возмущение?"

Лютов мешал ему. Он шел неровно, точно пьяный, - то забегал вперед Самгина, то отставал от него, но опередить Алину не решался, очевидно, боясь попасть ей на глаза. Шел и жалобно сеял быстренькие слова:

– Хороним с участием всех сословий. Уговаривал ломовика - отвези! "Ну вас, говорит, к богу, с покойниками!" И поп тоже - уголовное преступление, а? Скотина. Н-да, разыгрывается штучка... сложная! Алина, конечно, не дойдет... Какое сердце, Самгин? Жестоко честное сердце у нее. Ты, сухарь, интеллектюэль, не можешь оценить. Не поймешь. Интеллектюэль, - словечко тоже! Эх вы... Тю...

– Перестань, - сказал Самгин, соображая, под каким предлогом удобнее отказаться от дальнейшего путешествия по унылым, безлюдным переулкам.

– Брюсов, Валерий, сочиняет стишки:

...вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном.

Врет! Боится и ненавидит грядущих гуннов! И - не гимн, а - панихиду написал. Правда?

– Нет, - сердито сказал Самгин.
– И вообще ты...
– Он хотел сказать что-нибудь обидное Лютову, но пробормотал: - Я, кажется, простудился, прескверно чувствую себя. Пожалуй, мне следует...

Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом:

– Стойте! Кого хороните? Какого злодея?

– Ну вот!
– тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в то же время, ощупывая себя руками, бормотал: Ой, револьвер вынула, ах ты! Понимаешь?
– шептал он, толкая Самгина: - У нее - револьвер!