Но тут из глаз ее покатились слезы, и Самгин подумал, что плакать она - не умеет: глаза открыты и ярко сверкают, рот улыбается, она колотит себя кулаками по коленям и вся воинственно оживлена. Слезы ее - не настоящие, не нужны, это - не слезы боли, обиды. Она говорила низким голосом:

– Он - дурак. Всегда - дурак: стоя, сидя, лежа. Вот эдаких надобно пороть... даже расстреливать надобно, - не дыми, не воняй, дурак!

Самгин слушал и чувствовал, что злится. Погасив папиросу о ломтик лимона, он сказал сквозь зубы:

– Подожди, не бесись...

Она - не ждала. Откинувшись на спинку дивана, упираясь руками в сиденье и разглядывая Самгина удивленно, она говорила:

– Совершенно не понимаю, как ты можешь петь по его нотам? Ты даже и не знаком с ним. И вдруг ты, такой умный... чорт знает что это!

Самгин пожал плечами, говоря:

– Ты поешь сладкие песенки, а идиоты убеждаются, что все благополучно.

Он понимал, что говорит плохо и что слова его не доходят до нее. Ему хотелось крикнуть, топнуть, вообще - испугать эту маленькую женщину, чтоб она заплакала другими слезами. Враждебное чувство к ней, опьяняя его, возбуждало чувственность, вызывало мстительное желание. Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы с нею, готовясь схватить ее, мять, причинить ей боль, заставить плакать, стонать; он уже не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти открытые груди и знал, что вот сейчас...

Но она сама, схватив его за руку, заставила сесть рядом с собою и, крепко обняв голову его, спросила быстрым, тревожным шопотом:

– Что с тобой, милый? Кто тебя обидел? Ну, скажи мне! боже мой, у тебя такие сумасшедшие, такие жалкие глаза".

Это было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит с ним в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили по голове чем-то мягким, но тяжелым, он попытался освободиться из ее крепких рук, но она, сопротивляясь, прижала его еще сильней и горячо шептала в ухо ему:

– Я знаю, что тебе трудно, но ведь это - ненадолго, революция - будет, будет!

– Позволь, - пробормотал он, собираясь сказать ей что-то сердитое, ироническое, убийственное, но сказал только: - Мне - неудобно.

В самом деле было неудобно: Дуняша покачивала голову его, жесткий воротник рубашки щипал кожу на шее, кольцо Дуняши больно давило ухо.

– Ты - умница, - шептала она.
– Я ведь много знаю про тебя, слышала, как рассказывала Алина Лютову, и Макаров говорил тоже, и сам Лютов тоже говорил хорошо...

Выдернув, наконец, голову, оправляя волосы, Клим вскочил на ноги.

– Лютов не мог хорошо говорить обо мне и вообще о ком-нибудь.

Он чувствовал, что говорит - не то, ведет себя - не так и, должно быть, смешон.

– Нет, нет, это неверно, - торопливо и убедительно восклицала Дуняша.
– Он сказал Макарову при мне:

"Самгин смотрит на улицу с чердака и ждет своего дня, копит силы, а дождется, выйдет на свет - тут все мы и ахнем!" Только они говорят, что ты очень самолюбив и скрытен.

Она стояла пред ним, положив руки на плечи его, - руки были тяжелые, а глаза ее блестели ослепляюще.

"Пошлейшая сцена", - убеждал себя Самгин, но слушал.

– Лютов - замечательный! Он - точно Аким Александрович Никитин, знаешь, директор цирка?
– который насквозь видит всех артистов, зверей и людей.

Он обнимал талию женщины, но руки ее становились как будто все тяжелее и уничтожали его жестокие намерения, охлаждали мстительно возбужденную чувственность. Но все-таки нужно было поставить женщину на ее место.

– Ну, довольно!
– сказал он и, намеренно крепко, грубо схватил ее, приподнял, но она вырвалась из его рук, отскочила за стол.

– Нет, подожди! Ты думаешь, я - блаженненькая, вроде уличной дурочки? Думаешь - не знаю я людей? Вчера здешний газетчик, такой курносенький, жирный поросенок... Ну, - не стоит говорить!

И, запахнув капот на груди, она громко сказала:

– Делиться надобно не пакостью, а радостью...

– Довольно, - повторил Самгин, подходя к ней.

– Оставь, расстроил ты меня и... устала я! Вздохнув, она скучно взглянула за плечо его, мимо лица.

– Надеялась, - попраздную с тобою! А - не вышло... Ты - иди. Уж очень я... не в духе! И - поздно уже. Иди, пожалуйста!

Самгин ушел, не сказав ни слова, надеясь, что этим обидит ее или заставит понять, что он - обижен. Он действительно обиделся на себя за то, что сыграл в этой странной сцене глупую роль.

"Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка", - сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с Мариной по делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.