– хрипло проговорил Безбедов, покачивая стул.

Вошла Марина, уже причесанная, сложив косу на голове чалмой, - от этого она стала выше ростом.

– Всеволод Павлович, - вам готова комната, Валентин - проводи! В антресоли. Тебе, Клим Иванович, здесь постелют.

К Турчанинову она обратилась любезно, Безбедову - строго приказала, Самгин в ее обращении к нему уловил особенно ласковые ноты.

– Лидия, кажется, простудилась, - говорила она, хмурясь, глядя, как твердо шагает Безбедов.
– Ночь-то какая жуткая! Спать еще рано бы, но - что же делать? Завтра мне придется немало погулять, осматривая имение. Приятного сна...

Самгин встал, проводил ее до двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и, стоя у двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.

Вершины деревьев покачивал ветер; густейшая темнота над ними куда-то плыла, вот ее проколола крупная звезда, - ветер погасил звезду. В комнате было тихо, но казалось, что тишина покачивается, так же, как тьма за окном. За спиною Самгина осторожно топали босые ноги, шуршало белье, кто-то сильными ударами взбивал подушки, позванивала посуда. Самгин смотрел, как сквозь темноту на террасе падают светлые капли дождя, и вспоминал роман Мопассана "Наше сердце", - сцену, когда мадам де-Бюрн великодушно пришла ночью в комнату Мариоля. Вспомнил и любимую поговорку маляра у Чехова:

"Все может быть..." Думать чужими словами очень удобно, за них не отвечаешь, если они окажутся неверными.

"Мадам де-Бюрн - женщина без темперамента и - все-таки... Она берегла свое тело, как слишком дорогое платье. Это - глупо. Марина - менее мещанка. В сущности, она даже едва ли мещанка. Стяжательница? Да, конечно. Однако это не главное ее..."

Чувствуя приятное головокружение, Самгин прижался лбом к стеклу.

"Я выпил лишнее. Она пьет больше меня... Это - фразы из учебника грамматики".

Затем он подумал, что вокруг уже слишком тихо для человека. Следовало бы, чтоб стучал маятник часов, действовал червяк-древоточец, чувствовалась бы "жизни мышья беготня". Напрягая слух, он уловил шорох листвы деревьев в парке и вспомнил, что кто-то из литераторов приписал этот шорох движению земли в пространстве.

"Глупо. Но вспоминать - не значит выдумывать. Книга - реальность, ею можно убить муху, ее можно швырнуть в голову автора. Она способна опьянять, как вино и женщина".

Устав стоять, он обернулся, - в комнате было темно;

в углу у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, - неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, - там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.

– Кто это?

Ответил - не сразу - знакомый голос кучера:

– Краулим.

Медленно выпрямился кто-то - очень высокий.

– Я да Вася, - добавил кучер.
– Вон он какой, Вася-то!

Самгин зажег спичку, - из темноты ему улыбнулось добродушное, широкое, безбородое лицо. Постояв, подышав сырым прохладным воздухом, Самгин оставил дверь открытой, подошел к постели, - заметив попутно, что Захарий не спит, - разделся, лег и, погасив ночник, подумал:

"Пожалуй, еще и этот заговорит".

Но Захарий молчал, не шевелился, как будто его не было. Самгин подумал:

"Не смеет заговорить. И точно подслушивает".

Подождав еще минуты две, три, Самгин спросил вполголоса:

– Давно служите у Зотовой?

– Восьмой год, - тихонько ответил Захарий.

– А раньше чем занимались?

Захарий откликнулся не сразу, и это было невежливо.

– Монах я, в монастыре жил. Девять лет. Оттуда меня и взял супруг Марины Петровны...

"Взял. Как вещь", - отметил Самгин; полежал еще минуту и, закуривая, увидал, при свете спички, что Захарий сидит, окутав плечи одеялом.
– Не хочется спать?

– Сплю я плохо, - шопотом и нерешительно сказал Захарий.
– У меня сердце заходит, когда лежу, останавливается. Будто падаешь куда. Так я больше сижу по ночам.

– Трудно в монастыре?

Захарий приглушенно покашлял в одеяло, прежде чем сказать:

– Которые верят, что от мира можно спастись... ну, тем - ничего, легко! Которые не размышляют. И мне сначала легко было, а после - тоже...

– После чего?

– Насмотрелся. Монахи - тоже люди. Заблуждаются. Иные - плоть преодолеть не могут, иные - от честолюбия страдают. Ну, и от размышления...

Было очень странно слушать полушепот невидимого человека; говорил он медленно, точно нащупывая слова в темноте и ставя их одно к другому неправильно. Самгин спросил: