– Вот и Отрадное видать, - сказал кучер, показывая кнутовищем вдаль, на холм: там, прижимаясь к небольшой березовой роще, возвышался желтый дом с колоннами, - таких домов Самгин видел не менее десятка вокруг Москвы, о десятках таких домов читал.

Через четверть часа потные лошади поднялись по дороге, размытой дождями, на пригорок, в теплую тень березовой аллеи, потом остановились у крыльца новенького, украшенного резьбой, деревянного домика в один этаж. Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, - на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе - он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом - два цепа; за ними - большой молоток; дальше - что-то непонятное и - девица с парнем; пожимая друг другу руки, они целовались. Под фигурами маленькие буквы говорили: "Контора", и Самгин догадался, что фигуры тоже изображают буквы.

Из окна конторы высунулось бледное, чернобородое лицо Захария и исчезло; из-за угла вышли четверо мужиков, двое не торопясь сняли картузы, третий - высокий, усатый - только прикоснулся пальцем к соломенной шляпе, нахлобученной на лицо, а четвертый - лысый, бородатый - счастливо улыбаясь, сказал звонко:

– С приездом!

"И это было", - механически отметил Самгин, кланяясь мужикам и снимая пыльник.

С крыльца сбежал Захарий, подпоясывая белую рубаху, укоризненно говоря мужикам:

– Ну, что вы - сразу? Дайте вздохнуть человеку!
– Он подхватил Самгина под локоть.
– Пожалуйте в дом, там приготовлена трапеза...
– И, проходя мимо казака, сказал ему вполголоса: - Поглядывай, Данило, я сейчас Васю пришлю.
– И тихими словами оправдал свое распоряжение: - Народ здесь ужасающий, Клим Иванович, чумовой народ!

В дом прошли через кухню, - у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая на террасу. Большой овальный стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу стоял рояль, на нем чучело филина и футляр гитары; в другом углу - два широких дивана и над ними черные картины в золотых рамах. Вошла тоненькая, стройная девушка с толстой косой, принесла стеклянный кувшин молока и быстро исчезла, - ушел и Захарий, сказав:

– Вот, отдохните. Умыться - через кухню. Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное. Под ногами поскрипывали половицы, из щелей между ними поднимался запах сырой земли; было очень тихо. Лестница террасы спускалась на полукруглую площадку, - она густо заросла травой, на ней лежали тени старых лип, черемух; между стволов торчали пеньки срубленного кустарника, лежала сломанная чугунная скамья. Узкая дорожка тянулась в глубину парка. Самгин сел на верхнюю ступеньку лестницы.

Из-за угла дома гуськом, один за другим, вышли мужики; лысый сел на ступень ниже Самгина, улыбнулся ему и звонко сказал:

– Городской человек и по табаку слышен. Он - среднего роста, но так широкоплеч, что казался низеньким. Под изорванным пиджаком неопределенного цвета на нем - грязная, холщовая рубаха, на ногах - серые, клетчатые брюки с заплатами и растоптанные резиновые галоши. Широкое, скуластое лицо, маленькие, острые глаза и растрепанная борода придавали ему сходство с портретами Льва Толстого. Самгин предложил ему папироску.

– Аз не пышем, - сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка.

Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: - Не понимаете? Это - болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят "я", - "аз" говорят они. А курить, по-ихнему, - пыхать.

Высокий, усатый мужик с бритым лицом протянул руку, говоря:

– Давайте мне, я - курю! Самгин спросил:

– Вы - в Болгарии были?

– Зачем? Нам по чужим землям ходить не к чему, по своей еле ползаем...

– К японцам сунулись, так они нам морду набили, - угрюмо вставил усатый.

– Нет, языку этому меня цыган научил, коновал. Подсели на лестницу и остальные двое, один - седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой - маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил:

– Скажите, господин, правда, что налоги с нас решено не брать и на войну нашего брата не гонять, а чтоб воевали только одни казаки, нам же обязанность одна - хлеб сеять?

Мужик с чугунными ногами проворчал, ковыряя пальцем гнилую ступень:

– Так тебе и скажут!

Самгин кратко рассказал о воззвании кадетской партии; мужики выслушали его молча, а лысый удовлетворенно вскричал:

– Так я же говорил - прокламация!

– Обман, значит, - вздохнул бородатый, а усач покосился на него и далеко плюнул сквозь зубы.