Эта настроение определил Тагильский; поглаживая пальцами щеточку волос на подбородке, он сказал:

– Известно, что не один только Азеф был представителем эсеров в охране и представителем департамента полиции в партии. Есть слух, что стрелок раскаявшийся провокатор, а также говорят, что на допросе он заявил: жизнь-не бессмысленна, но смысл ее сводится к поглощению отбивных котлет, и ведь неважно - съем я еще тысячу котлет или перестану поглощать их, потому что завтра меня повесят. Так как Сазоновы и Каляевы ничего подобного не говорили, - я разрешаю себе оценить поступок господина Богрова как небольшую аварию механизма департамента полиции.

Его маленькая речь, сказанная спокойно и пренебрежительно, охладила настроение, а Ногайцев с радостью, в которой Самгин всегда слышал фальшивые ноты, - заявил:

– Совершенно верно!.. Это-дельце явно внутриведомственное! Развал, да. Ведь поступок Лопухина тоже, знаете, не очень... похвален!

Сказав это, он смутился и тотчас закричал:

– А вот послушайте, что узнала Мария Ивановна о Распутине.

Орехова немедленно, с точностью очевидца начала рассказывать о кутеже сибирского мужика, о его хвастовстве близостью к семье царя, о силе его влияния на царицу.

– Все это не очень похоже на государство, нормально функционирующее, не правда ли?
– спросил Тагильский Самгина, подходя к нему со стаканом чаю в одной руке, с печеньем в другой.

– Да, чепуха какая-то, - ответил Самгин.

– Но - увеличиваем армию, воссоздаем флот. А молодой человечек забавные стишки читает, - слышите?

Молодой человек, черноволосый, бледный, в черном костюме, с галстуком как будто из золотой парчи, нахмуря высокий лоб, напряженно возглашал:

Мы прячемся от страха жизни

В монастыри и кутежи,

В служение своей отчизне

И в утешенья книжной лжи.

– Сын, кажется, пермского губернатора, с польской четырехэтажной фамилией, или управляющего уделами. Вообще-какого-то крупного бюрократа. Дважды покушался на самоубийство. Мне и вам назначено заменить эдаких в жизни.

– Перспектива не из приятных, - осторожно сказал Самгин.

– Разве? А мне, знаете, хочется министром быть. Витте начал карьеру чем-то вроде стрелочника...

Поэт читал, полузакрыв глаза, покачиваясь на ногах, правую руку сунув в карман, левой ловя что-то в воздухе.

Нигде не находя приюта,

Мы прячемся в тумане слов...

– Дурак, - вздохнул Тагильский, отходя прочь. Его поведение продолжало тревожить, и было в этом поведении даже нечто, обидно задевавшее самолюбие Самгина. Там, в провинции, он против воли Клима Ивановича устанавливал отношения, которые, очевидно, не хотел продолжать здесь. Почему не хотел?

"Там он исповедовался, либеральничал, а здесь довольствуется встречами у Дронова, не был у меня и не выражает желания быть. Положим, я не приглашал его. Но все-таки...
– И особенно тревожило что-то недосказанное в темном деле убийства Марины.
– Здесь он как будто даже избегает говорить со мной".

Новый, 912 год Самгин встретил у Елены.

Собралось не менее полусотни человек. Были актрисы, адвокаты, молодые литераторы, два офицера саперного батальона, был старичок с орденом на шее и с молодой женой, мягкой, румяной, точно оладья, преобладала молодежь, студенты, какие-то юноши мелкого роста, одетые франтовато. В трех комнатах было тесно и шумно, как в фойе театра во время антракта, но изредка, после длительных увещеваний хозяйки, одетой пестро и ярко, точно фазан, после криков: "Внимание! Силенциа!6 Тише! Слово искусству!" - публика неохотно закрывала рты, и выступали артисты, ораторы.

– ----------6 Тишина! (лат.).

Маленькая, тощенькая актриса Краснохаткина, окутанная пурпуровым шелком, из-под которого смешно выскакивали козьи ножки в красных туфельках, подняв к потолку черные глазки и щупая руками воздух, точно слепая, грустно читала:

Мы - плененные звери,

Голосим, как умеем.

Ей благодарно рукоплескали, она охотно, согласилась петь дуэт с Ерухимовичем, у него оказался приятный, гибкий баритон, и вдвоем с Краснохаткиной он безнадежно просил:

О, ночь! Поскорее укрой

Прозрачным твоим покрывалом,

Целебным забвенья фиалом

Томимую душу тоской,

Как матерь дитя, успокой!

– Снова хлопали ладонями, но раздались и опротестующие голоса:

– Гос-спода! Почему так много грусти?

– Правильно!
– крикнул аккомпаниатор, молодой, во сильно лысоватый человек во фраке, с крупным зеленым камнем к булавке галстука та. с такими же зелеными запонками.

– Долой уныние!

Старичок с орденом, держась за свою седую, остренькую бородку, внушал молодежи: