«Развод!»

«Никакого тебе развода!»

Пока однажды никто не произносит этих слов, понимая, что выхода другого нет… и уже не будет.

Тогда бы и сам Вадим не смог ответить, любил ли он свою жену, или все его мысли занимала рыжеволосая женщина, воспоминания о которой врезались острыми булавками, когда он заезжал к тёте Тане, чтобы помочь там, где нужна грубая мужская сила, или просто поговорить.

Она редко говорила о внучке, чаще о сыне Вове, поминая добрым словом свою некогда нелюбимую невестку. Всё, что знал об Алёшке Вадим, это то, что «вроде не одна она, куда уж ей одной, былиночке-то, среди басурман и подавно».

И всё, чего хотел Вадим, хотел всем сердцем — это чтобы Алёшка была не одна, чтобы было у неё рядом плечо, чтобы она отдала своё маленькое, храброе и честное сердце тому, другому, чтобы никогда ей не пришлось больше падать на пол, чтобы тот, другой, держал это сердце и никогда не отпускал, как это сделал Вадим.

Хотел до того момента, пока однажды не встретился с серыми миндалевидными глазами в обрамлении пышных ресниц. Пока не увидел удивительный, не поддающийся описанию рыжий цвет волос, слегка обгорелую белую кожу, но самое главное — он увидел тот же испуг в глазах, как когда-то давно, казалось, сейчас она зажмурится, отвернёт голову и замрёт в ожидании.

Движения Лины изменились, стали размеренными, словно перед шагом она продумывает его. Не изменился взгляд, спрятанный за тёмными стёклами очков, и запах, исходившей от её белой кожи — ирисок «кис-кис». Запах, ударивший в нос, когда наблюдал за пальцами, которые пытались справиться с пуговицами на рубашке, и почти испуганными слезами, когда нервные движения предлагающей себя женщины могли быть остановлены отсутствием собственной храбрости, которой, как видит Вадим, практически не осталось в его Алёшке.

Поднимая её на руки, Вадим знал одно — он никогда не отпустит эту женщину, неважно, сколько времени пройдёт, и что понадобится, чтобы она научилась верить. Безоговорочно. Он это сделает.

Проспав с мирно сопящим носиком и причмокивающим пустышкой ротиком почти до обеда, мужчина спустился в кухню своего большого, некогда пустого дома, неся на руках девочку, весело дрыгающую ногами под собственное «пыр-прррр», и слюни, которые она вытерла об футболку отца, по пути пытаясь её сжевать, оставив это занятия, найдя, что нос значительно вкуснее или удобнее для прикусывания.

Не успев добраться с драгоценной ношей до скамейки, на которой сидела светловолосая девочка, мужчина, верней его ноги, попали в плен крепких ручек рыжеволосых мальчишек, в одних трусиках, в потёках грязи на ногах и разводах супа на лице.

— Папа! Папа, папа плиехал!

— Приехал, идите сюда, — сажая малышку в детский стульчик, подмигивая женщине с тициановским цветом волос, которая всё ещё одета в светлое длинное платье.

Мальчишки делились нехитрыми, но архиважными новостями о содержании новых серий мультика, о том, что если разрубить червяка, то получится два, о том, что они помогали маме с цветочками, а Лада им читала, и «ты пледставляаааешь, она откуда-то взялась и будет тут всё-всё лето!»

— Проснулся? — наконец, видимо, вместо приветствия, произнесла женщина, — сходи, ещё поспи, с этими двумя.

— Лииина…

— Иди, иди, только сначала мыться, всё в ванной.

— Ладно, ребята, пошли, маму злить нельзя.

Практически разгромив по пути ванную комнату, потеряв тапочки, уткнувшись рыжими затылками в подушки на кроватях-машинках «Формулы-1», двойняшки заснули.

Схожесть с мамой и младшей сестрой ограничивалась у них только рыжим цветом волос и белой кожей. Волосы у них вились так, словно они всю ночь спали на бигуди, а на щеках играли ямочки. Когда они спали — были похожи на ангелов, чего не скажешь о времени бодрствования, когда два пары ножек и ручек, в попытках исследовать окружающий мир, казалось, ещё немного, и разберут этот большой дом по брёвнышку, предварительно вытащив из него все крепления.

— Что-то ты быстро, — усмехаясь.

— Ну, они сами уснули.

— Угу… а может, ответишь, пока тут все девочки, — подмигивая старшей дочке, — почему твоим сыновьям нельзя и половины из того, что можно дочерям?

— Эм… они же мужчины…

— Имей совесть, им четвёртый год только…

— Вот! Ещё чуть-чуть и женятся, а никакой дисциплины.

— Девочке, значит, дисциплина не нужна?

— Не-а, — слишком наглые усмешки.

— Вот скажи, пожалуйста…

— Пожалуйста.

— Я просила тебя? Просила?

— Да что я сделал? — феноменально наглые усмешки.

— А кто всё утро проспал, выдав дочери соску? Да ещё уложив её в свою постель, а?

— Без понятия… о чем ты? — подходя ближе, — я решительно не понимаю, о чем ты… — оставляя лёгкий поцелуй на шее, — совсем не понимаю… но предложение про постель мне понравилось…

— Кхе, кхе, — демонстративно, — тут несовершеннолетние вообще-то, пойдём Милана, — поднимая малышку, придерживая бутылочку с молоком, — а то совсем уже… — и из коридора, — всё! Можете целоваться!