Филип откинулся на спинку дивана в номере отеля «Мариотт». На диване напротив с хищным видом примостилась Диана Корнбестер из «Нью-Йоркского книжного обозрения». На низком столике между ними пестрело бесчисленное множество изысканных и причудливых канапе, среди которых затесались диктофон Дианы, очки и некоторое количество бутылок и стаканов.

— Что ж, — сказал Филип, — вы, вероятно, сочтете, что это страшно по-британски и в старом-добром спортивном духе, но я, как правило, не люблю критиковать собратьев-писателей.

— Валяйте, старина. Ни в чем себе не отказывайте.

— Скажем просто, что обращение Забрански к дантовой символике лично мне кажется слегка…

— Банальным? Напыщенным? Гедонистским? Претенциозным?

— Хм-м. Пожалуй, дело в том, что лично я считаю — роман жанра фэнтези в первую и главную очередь должен показать альтернативный мир, уникальный и совершенный сам по себе. Со своей собственной динамикой. И если вы начинаете внедрять туда идеи, которые… Ну, если вы используете жанр как аллегорию. Как послание. С этим, мне кажется, всегда была большая проблема. Авторы фэнтези на самом деле всегда привязаны к реальности. Не случайно они, в большинстве своем, либо бывшие преподаватели, либо бывшие проповедники. Поэтому они снова и снова тащат читателя назад, в общечеловеческие социально-политические вопросы или к традиционному образу мыслей.

Он покосился на бдительную Минерву. Ее расширенные от удивления глаза говорили: «Спасибо. Великолепно. Я тебя люблю. И где, черт возьми, ты набрался всей этой хрени?»

— Выходит, — сказала следившая за его мыслью мисс Корнбестер, — «Темная энтропия» лишена посторонних коннотаций?

— Ну…

— Позвольте вам кое-что рассказать, — промолвила Диана, проглотив тарталетку с икрой. — На прошлой неделе я встретилась на одном приеме ни больше ни меньше, как с заместителем пресс-секретаря президента, и он поделился со мной, что в Белом доме «Темную энтропию» считают — и я цитирую более-менее дословно — «мрачным, но своевременным предостережением о неизбежной религиозной, идеологической и военной борьбе между силами Свободы и силами Тьмы и Террора, предупреждением о том, что случится, если мы проиграем в этой борьбе».

— Хвала небесам, — пробормотала Минерва, — словцо от президента. Не каждый день удостоишься.

— Аминь, — заключила Диана. — Кстати, надеюсь, вы не против, что я у вас все канапе съела. Фантастические. Божественные. Сверхъестественные. Рыбные хрустелочки — умереть можно.

Она наклонилась за следующей. Фотограф стоял на стуле у нее за спиной, чтобы получить лучший обзор. Когда Диана потянулась за канапе, он сделал снимок, ставший самым известным из многочисленных портретов Филипа Мёрдстоуна. Воротник и галстук у знаменитого писателя расслаблены, незастегнутая манжета на рукаве рубашки байронически свисает. Локоть покоится на подлокотнике дивана, а подбородок опирается на пальцы правой руки. Пальцы левой руки прижаты к груди. Он выглядит чуть моложе своего возраста. Волосы легонько взъерошены, словно от усиленной работы мысли. Ноги раскинуты в стороны; язык тела предполагает то ли беззащитность, то ли невозмутимость. Выражение его лица столь же загадочно: не то доброжелательное удивление, не то внезапный приступ веселья, не то даже легкая паника. На переднем плане, чуть не в фокусе, затылок и верхняя часть туловища Дианы Корнбестер. Грозный критик «Нью-Йоркского обозрения» тянется вперед, чтобы пронзить рыбный гужон коктейльной палочкой.

В такси по дороге в Нью-Джерси Минерва спросила:

— Мистер Мёрдстоун, вы как, в порядке?

— Как огурчик.

— Уверены, что не слишком набрались? В известном смысле слова.

— Что вас наводит на эту мысль?

— Тот факт, что вы с самого завтрака накачиваетесь шампусиком.

Он повернул голову посмотреть на Минерву. Профиль ее подсвечивали сменяющие друг друга неоновые огни.

— На интервью же я был в порядке, правда? Все же прошло окей?

— О, лучше, чем окей. Превосходно! Вы держались просто величественно. И, даже снобствуя, умудрились не потерять очарования. Эта прожженная стерва Корнбестер у вас из рук ела.

— А мне она показалась милой.

— Милой? Да знаете, как ее называют за спиной? Диана Тезауросозавр. А на завтрак она ест головы писателей, с чертополохом.

— Аппетит у нее и в самом деле хоть куда.

Водитель такси поднял руку и поправил зеркало. На затылке у него были выбриты какие-то руны, вроде кругов в выжженном поле.

— Эй, извините, что вклиниваюсь, — сказал он. — Я уловил имя Мёрдстоун? Вы тот самый Мёрдстоун, который «Темная энтропия», да?

— Э-э-э… да…

— О-го-го, мужик, прямо вот уважуха! Вещь что надо. Я проникся. Проникся! Слышь, скажу тебе кое-что. У нас на раене шпана мелкая, поганцы этакие. Раньше называли себя «пожарные», что-то типа того. А теперь вот называются «огнельтами». Сечешь, к чему я это? Ты смог, мужик. Ты — сама улица. Подпишешь мне книжку, а? У меня с собой.

— С удовольствием.

Водитель вытащил книжку. Обложка была вся потрепана.

— Подпиши для Легиона, хорошо? Это меня так зовут, Легион.

Минерва смотрела на переливающиеся цвета, на вихрящуюся толпу на тротуарах.

— Офигеть! — почти беззвучно произнесла она.

— Но, полагаю, Тип, главный ответ на ваш вопрос состоит в том, что до недавнего времени я был слишком молод для настоящей оригинальности.

Тип Ризон наклонился к своему микрофону с тихим смешком, звучащим, как растекающийся по камням мед.

— Знакомое ощущение. — Он вздохнул. — Филип, это было истинное удовольствие. Я бы мог проговорить с вами всю ночь. Но наше время истекло — и это ощущается личной трагедией.