– Мне сказали, Тильда снова ожила, – меняет он разговор после паузы. Я не захотела ответить и снова не знала, о чём говорить. – Это отличная новость. Моя тактика сработала. Тильда упрямая, но я всё же надеюсь, что когда вернусь, мы соберёмся втроём за обедом или ужином и будем разговаривать.

После намёка на правду, которую я не договариваю, я снова слышу в его словах нечто большее. Видимо, желает, чтобы мы этой правдой делились. Но это лишь мои домыслы, мысли попавшего в капкан зайчика.

– Как у тебя дела? – прочищаю горло и тяну нить разговора в другую сторону.

– Не очень, Ника, – произносит он после паузы, и я каким-то шестым чувством понимаю: Нейман для себя уже определился, решил хотя бы в мелочах не врать.

Он не ответит на слишком прямые вопросы, не станет обсуждать со мной детали, но не отмазаться – это тоже какой-то новый уровень наших запутанных отношений.

Он мог промолчать. Сказать, что не моего ума дела или отделаться холодным: «всё в порядке» или: «под контролем», а выбрал другой путь. И он был куда короче, чем всё, что нас разделяло.

– Когда ляжешь в постель, Ника, – слышу я словно издалека его глубокий голос, – вспоминай обо мне.

И я вспыхиваю. Понимаю, что он вкладывает в эти слова. Потому что в голосе его – незашифрованный подтекст.

– А ты – обо мне, – выпаливаю на эмоциях, сдавливая висок свободной рукой, чтобы унять барабанную дробь разогнавшегося до космической скорости пульса.

Я отключаюсь первая, испугавшись собственных слов. Роняю телефон из ослабевших пальцев. Невидящим взглядом выхватываю детали рисунков, разбросанных по столу.

У Неймана на портрете не каменные черты статуи. Память остро помнит самые важные моменты. И, кажется, я жалею, что нет возможности изменить прошлое. Но не будь его, мы бы никогда не встретились, не столкнулись.

Может, как раз именно это и нужно: не сожалеть, а, отбросив всё в сторону, попытаться дышать иным воздухом?..

Это были странные дни, наполненные ожиданием, теплом живого камина, скрипучим голосом Моти, что завела много новых правил.

Мы грелись у живого огня, закутавшись в клетчатые пледы. Если какую-то очень простую еду – нередко готовили сами или ненавязчиво выказывали свои пожелания Лии, а она только поджимала неодобрительно губы, меряя меня презрительным взглядом.

Я гадала: спал Нейман с ней или нет? Наверное, да, иначе не понятно, откуда в этой женщине столько ко мне неприкрытого пренебрежения. Не злобы, нет, не ненависти. Что-то другое. Словно превосходство. Знание какой-то тайны, общей у них на двоих с Нейманом.

Я ловила себя на мысли, что хочу спросить прямо. В лоб. А потом трусила и думала, что лучше ничего не знать. Зачем мне прошлое? Если оно прошлое, конечно. Я ведь тоже… тщательно маскирую свои тёмные углы. Важнее настоящее и та правда, на которую мы с Нейманом негласно согласились.

По вечерам мы зажигали свечи. Мотя вязала для меня шарф. Не знаю, откуда взяла нитки и спицы. Но полотно из-под её не очень ловких пальцев выходило ровное, красивое, будто фабричное. Я любовалась им и жмурилась от «почти счастья».

Чертяка любил сидеть на коленях или спал рядом, свернувшись на стуле блестяще-плотной колбасой, а мы по очереди наглаживали его потолстевшие к зиме бока.

Мы много гуляли, правда, не выходя за границы участка, прилегающего к дому. Но нам хватало. Всего хватало. Кроме одного. И Моте, и мне. Мы обе ждали, хоть и не говорили об этом вслух.

Нейман больше не звонил и на звонки не отвечал. Я всё же решилась на один-единственный смелый поступок – набрала его на четвёртый день отсутствия.

«Телефон абонента отключён или находится вне зоны доступа», – поведала механическая девица. И я сдулась. Это была единственная робкая попытка не просто проявить инициативу, а сделать крохотный шажок навстречу.

Он не появился ни на пятый, ни на седьмой день своего отсутствия. Время снова замерло. Дом погрузился в мрачное напряжение. Я видела, как хмурится Дан, который то появлялся, то исчезал.

Охраны стало больше раза в два – это я тоже заметила и боялась делиться собственными страхами с Мотей. Но какое счастье, что она больше не замыкалась, не уходила в себя, иначе впору сойти с ума.

Я переживала. Тревожилась. Злилась. От бессилия и собственной никчемности. Подумалось вдруг: «Я ведь этого хотела? Чтобы у него были неприятности. А лучше – кто-то другой до него добрался бы. Мне тогда бы не пришлось лежать на холодном ветру с винтовкой в руках и целиться ему в сердце». От этих мыслей тошнило. И становилось только хуже.