— Прекрати, — улыбается он в ее волосы.

— Что прекратить?

— Улыбаться.

— Но вы тоже улыбаетесь.

— Откуда знаешь? — он целует её макушку, и от этого места, к ступням опускается умиротворяющее тепло.

Она выпутывается из его рук и поднимает голову, упираясь в его грудь подбородком, смотрит ему в глаза.

— Ты красивая, — снова говорит он.

— Могу я вас поцеловать? — спрашивает она, а он медленно качает головой из стороны в сторону. — Почему?

Кайд вздыхает и обнимает Соль, которая снова устраивается у него на груди. Теперь она ведёт себя свободнее. Поджимает ноги, обнимает его одной рукой, а другой осторожно касается его щетины. В таком положении ей хорошо видна его шея, которую она почему-то нарекает красивой, и не в силах удержаться, быстро приближается и целует ямку под ухом. Он замирает, даже дышать перестаёт. Смотрит на неё очень внимательно. Она снова приближается и целует его шею, он ждёт. Его хрупкий мирный кокон трещит по швам, лопается. Спокойствие и пьяную слабость как рукой снимает. Он отрезвел. Абсолютно отрезвел, и теперь удовольствие быть рядом с ней причиняет только боль, вызывает сомнения, мешает дышать полной грудью. Всё невинное становится виновным. Всё простое сложным. Лучше бы он не трезвел никогда. Или, по крайней мере, не сейчас. Сейчас — рано.

— Зачем ты это делаешь? — вопрос застает ее врасплох.

— Хочу.

— А если я не хочу, — он будто издевается.

— Вы…

Он садится, нарушая их гармонию, и ей приходится сделать то же самое. Соль смотрит на него в недоумении, готовая вот-вот заплакать. Её опять, в сотый раз отвергают.

— Что? Что смотришь? — он знает, что слишком груб, но иначе её пыл не остудить. Иначе она не поймёт, влюбится, свесит на него ещё один камень вины за чью-то поломанную жизнь. Он не влюблён, он просто немного ею пьян.

— Но вы же…

— Я?

— Вы же меня…

— Что?

— Хватит надо мной издеваться, хватит, — горячо шепчет она, уже не сдерживаясь, и без удивления обнаруживает, что по щекам бегут слёзы.

— Я не издеваюсь, — он берёт её лицо в ладони и вытирает большими пальцами слёзы. Почему-то они кажутся очень горячими, а лицо наоборот холодным. А губы, наверное, горячие и солёные. И мокрые. — Но это всё ни к чему…

— ВЫ РЕВНУЕТЕ МЕНЯ! — громко восклицает она и в очередной раз зажимает сама себе рот рукой. Кусает себя за фалангу указательного пальца и отворачивается от него. Он снова поворачивает её к себе.

— Не буду отрицать. Я очень. Очень сильно тебя ревную.

— Тогда… Что это значит? Не ревнуют тех…

— Я не люблю тебя и даже не влюблён. И этого, с вероятностью в семьдесят процентов, никогда не произойдёт. Я тебя, самое большое, хочу. Всё.

— Вы подлец. Вы лгун! Вы лжёте, лжёте! Лжёте! Вы лжёте! — твердит она, раз за разом ударяя его по плечам, рукам, груди кулаками. — Я знаю, знаю! Знаю!

Она продолжает его колотить и обвинять во лжи, а он безуспешно ловит её руки. С полок падают задетые вещи. В нём клокочет злость на неё, а ещё дикое желание поддаться ей, сдаться на её волю. И, пока разум не включился, он мог это сделать по собственной воле.

— Вы слабый! Слабый! Слабый трус! — наконец заявляет она.

Сидит в слезах, а вокруг, как снег осыпается мука из упавшего в пылу схватки пакета. Плачет, вытирает слёзы вместе с тушью, заикается и продолжает шептать: "Вы трус, трус!"

— Идите вы к чёрту! К ч-чёрту… — заикается она.

— Я могла бы… могла бы… Не смогла бы я, — наконец будто сдаётся, и он не может больше смотреть на это.

Баюкает её, как ребёнка, гладит волосы, лицо. У него сердце разрывается, а она плачет, как дура. Неужели не может она быть взрослее, сильнее, мудрее его. Он сам о себе заботиться не может, он сам себя не контролирует и пропадает на ринге, чтобы как-то отвлечься от мешанины в голове. А тут… Только всё идёт к нормальной жизни… и она… неуправляемое существо, готовое жить на полную катушку. И любить на полную катушку. И ненавидеть.

— Дура, дура, — повторяет он, как заведённый. Он поверить не может. Сам готов разрыдаться, потому что очень хочется того же спокойствия, что было, когда она лежала на его груди. — Соль…

Её лицо снова оказывается в его ладонях, она всё ещё вздрагивает, и слёзы всё ещё капают, но уже редкие, как остатки заканчивающегося дождя.

— Соль, — он старается смотреть строго, серьёзно.

— Вы издеваетесь надо мной, — жалобно говорит она. — Я такая жалкая, и с чего бы мне плакать. Вы всего-то поцеловали. Всего-то… Что это такое… поцелуй, — её руки лежат на коленях как-то обречённо.

Он себя ненавидит, хочет на безопасный берег, подальше от неё, но даже представить себе этого не может. В этой каморке, обсыпанной мукой, с ней ему хорошо. Кажется, что за дверью не мир, а целая ледяная камера без солнца.

— Это ничего не значит, правда? — спрашивает она, и он погибает.

Её безразличное "ничего" звучит приговором. Не думай так, не думай, Соль…

А вслух ничего сказать не может. Это грёбаная черта, которую переступать никак нельзя.

— Вы больше не подходите ко мне, ладно? Никогда, — она смотрит ему в глаза, и вся светится, будто ему хочется отвернуться. — Я устала вас добиваться. Веду себя с вами, как дурочка, а вы этого не стоите, совсем не стоите. И я вам совсем не верю. Вам лучше держаться от меня подальше. Я не могу…

— Что? — тупой вопрос, потому что риторический. Он задыхается, потому что он сам себе не верит. Так нужно, это все его аргументы.

— Ничего не могу. Вы меня гипнотизируете… — она хмурится и смотрит на него с подозрением. — Гипнотизируете…

— Хорошо, — кивает он.

Она тоже берёт его лицо в ладони, тоже гладит его щёки. У него тут же затуманивается взгляд, мутнеет, расфокусируется и его глаза закрываются сами собой, будто он собирается уснуть. Он следует за её руками, и Соль с каждым его движением головы, всё больше всхлипывает какими-то полустонами, потому что… ну вот же! Вот же все его чувства! Она ему нужна, нужна, нужна!