Так прошло несколько минут. С наступлением сумерек все усиливался звон цикад, доносившийся из ботанического сада. Ник стряхнул с себя какое-то странное оцепенение, нашедшее на него. Он еще раз обвел взглядом балкон и вдруг увидел стоявшее у стены кресло-качалку с таким же плетеным сидением, как у венских стульев. На подлокотнике кресла лежала шелковая персидская шаль. Кресло качалось. Но на балконе никого не было, кроме хозяйки, когда он вошел сюда. А кресло не могло качаться так долго. Он перевел взгляд на Елизавету Алексеевну. Та все также безмятежно наслаждалась видом угасающего дня.

Почувствовав на себе взгляд Ника, Елизавета Алексеевна повернулась к нему и с улыбкой сказала:

— Правда, прекрасный город? Ну, вы еще почувствуете все его очарование. А теперь настал час индийского чая.

И она жестом показала Нику на дверь, которая вела в гостиную. Там на небольшом столике был уже сервирован чай.

— Саломэ, уходя, все приготовила, — говорила Елизавета Алексеевна, усаживая Ника. — Чайник она укутала, предварительно заварив чай, пирожные сегодня утром доставлены, Саломэ у меня молодец.

Ник взял в руки чашку из тончайшего китайского фарфора, на котором тонкой кисточкой искусного мастера были выведены сосны, растущие по склонам гор, цветущие вишневые деревья и изящные пагоды. Он наслаждался великолепным чаем и изысканной сервировкой. Но взгляд его бродил по комнате. И неспроста. Это была необычная комната.

Стены комнаты были обтянуты обоями, сделанными из свиной кожи густо-коричневого цвета, выделанной так тщательно, что они касались бархатными. Изначально по обоям бежал тонкий рисунок позолотой, но прошло время, позолота осыпалась, а свиная кожа осталась. На той стене комнаты, которая прилегала к скале, висело огромное, до пола, зеркало в темной полированной дубовой раме, под стать обоям.

Напротив зеркала, в простенке между двумя стрельчатыми окнами, висела старинная картина. Это был портрет женщины с пепельно-русыми волосами, зачесанными назад и собранными в тугой узел на затылке, с мелкими чертами лица, серыми глазами. Светлую кожу оттеняло и делало еще светлее и прозрачнее платье глубокого синего цвета с воротником и манжетами венецианского гипюра. Художник с большим мастерством выписал тяжелые складки ткани и изящество кружева, словно иней осыпавшего платье. Женщина на картине стояла у раскрытого окна, в стеклянной створке которого отражался город с высокими шпилями готических соборов, горбатыми каменными мостиками, перекинутыми через каналы в которых медленно струилась вода, одинокими прохожими на улицах.

В зеркале отражалась и другая картина, в обрамлении темной и узкой оконной рамы — город за окном с бесконечными крышами домов, улочками, сбегающими к реке, куполами церквей, минаретами, и плывущими среди облаков где-то у горизонта белоснежными громадами гор.

Ник вначале любовался обеими картинами в зеркале, а затем повернулся к картине, висевшей между двумя окнами. И эти горбатые мосты, и дома были ему очень знакомы. Он повернулся к хозяйке, чтобы спросить ее о картине и только было хотел задать вопрос, как Елизавета Алексеевна, задумчиво глядя на него, сказала:

— Правда, удивительная картина? Чем дольше смотришь на нее, тем больше хочется прогуляться по этой старинной фламандской улице, и кажется, что ты там уже был. Не так ли?

Ник улыбнулся.

— Вы предугадали мой вопрос. Я как раз хотел спросить вас о ней. Вы позволите рассмотреть ее повнимательней?

— Да, конечно, будьте любезны. — И Елизавета Алексеевна откинулась на спинку стула.

Ник встал и подошел к картине. Тщетно он искал имя художника — его не было. Но было очевидно, что картина руки известного мастера. Ник перебирал в голове имена фламандских мастеров. Напрасно. Хоть и казалось эта картина ему знакомой, но припомнить художника он не мог. При ближайшем рассмотрении Ника удивило, как тщательно были выписаны не только платье женщины, но и все предметы, находившиеся в комнате. За спиной женщины на высоком черном круглом небольшом столике с одной ножкой лежала раскрытая книга. Свет из окна падал пятнами на ее страницы. На них можно было рассмотреть каждую букву. Но прочесть, что там было написано, оказалось невозможным.

Он повернул голову к Елизавете Алексеевне. Она смотрела на него с улыбкой.

— Я могу устроить вам путешествие туда — и она кивнула головой в сторону картины. Ник вопросительно смотрел на Елизавету Алексеевну, не произнося ни слова. «Странная женщина», — пронеслось у него в голове. И, неожиданного для самого себя, он произнес:

— С превеликим удовольствием. Надеюсь, меня представят этой очаровательной даме? — и он показал на портрет.

— Это и будет целью вашего путешествия. Вы не боитесь?

— Отнюдь. Приключения — моя страсть, несмотря на то, что я по натуре кабинетный человек. И по роду работы, и по складу характера я не склонен к светским развлечениям, милая Елизавета Алексеевна. Мне приходится много путешествовать, ибо я по специальности этнограф. Но мне доставляет особое удовольствие рыться в старых бумагах и пытаться воссоздать из бумажного хаоса реальную картину какого-нибудь происшествия. А такая страсть требует упорного труда. Но потом мне нужно встряхнуться и я мчусь куда-нибудь с особым безрассудством.